Двенадцать обреченных
Шрифт:
— Что-то ты сказал еще?
Я устал. И чай не помогал. Что я еще сказал? Мы же говорили… да, мы вовсе не упоминали о двенадцатом! Есть же еще один, о котором неизвестно ничего. Сашка Олейчик, живущий в Ростове.
Вероятно, последнюю фразу я произнес вслух.
— Сашка Олейчик, — грустно улыбнулась Таня, — почему же о нем неизвестно? Мне все известно. Если помнишь, он тогда, в Гаграх, к нам присоединился. Мой самый пылкий кавалер. Самый верный, самый упрямый…
Опять шорох за дверью? Я на всякий случай сунул руку в карман
— Я, может, до сих пор жалею, что… не за него замуж вышла. А вообще-то мы с ним созванивались и встречались. Он, когда в Москву приезжает, заходит ко мне. Если откровенно, ты же свой… Коллега… Если откровенно, то и ночует. Я его недели две назад здесь принимала. Он там художник, мастерская у него, женатый, двое детей. Он изменился, облысел, растолстел… да я тебе сейчас покажу…
Она принесла фотоальбом.
Я увидел прошлое.
Гагры семидесятых. Да, вот мы. Таня Яблокова — царица пляжа, вот и покойники…
— Помнишь, мы тогда куда купаться уходили? За деревню Чомбе, на тот отрезок, где тростник. Потом там турбазу построили. А сейчас…
— Сейчас еще хуже, чем в Москве. Стреляют. Жалко Гагры. А вот такой Саша сейчас.
Сейчас Саша был важен, доволен, плечист и раскидист, как дуб среди долины ровные, потому что сидел в широкой лодке посреди озера (на горизонте — далекие купола и башенки).
— Это я его снимала. Это ведь входит в Золотое кольцо. Там чудесные есть виды. И кремль отреставрировали почти весь.
Нет, на лестнице явно шаги.
— Да, — согласилась Таня, — такое впечатление, что кто-то ходит взад-вперед по лестнице мимо двери. Пойдем смотреть?
— И получим пулю в лоб?
Я достал браунинг и положил перед собой на стол.
— Ого! А старушку не жалко?
— Старушку?
— Да у меня соседка часто по ночам бродит. По лестницам. Не спит. Ей лет восемьдесят. Нет, я не ручаюсь, что это она. Но я как-то раза два-три ее слышала. У тебя есть разрешение на оружие?
— Нет.
— Ясно.
Она сходила к холодильнику. И я получил очередной бутерброд с чаем. Она была на редкость хладнокровна.
— Что же ты думаешь о Саше? Полностью исключаем?
— Конечно. Но у меня, я не могу от сонного своего состояния сообразить, психиатр, у меня какое-то твое, слово, очень важное, застряло. Вспомнить не могу, и как-то это связано с Сашей…
В наружную дверь постучали.
Декорации переменились: Таня, заметно изменившись в лице, прижалась к стене, я метнулся в сторону, чтобы увидеть сразу просвет в двери, если она начнет приоткрываться.
Опять постучали. Очень тихо. Тот, кто стучал, знал, что в квартире не спят.
— Есть звонок! — прошептал я.
Таня молчала.
Наконец у стучавшего кончилось терпенье — робкий, в одно краткое касание, звонок: бим-бом!
Я бы мог, наверное, в такой ситуации ответить выстрелом через дверь. Почти так несколько часов назад был убит Снежневских.
Таня
Она пристально смотрела на меня ослепительно голубыми, прежними своими очами. И я понимал, что она ждет уверенного выстрела, точной реакции… мы поняли друг друга.
Таня отжала кнопку замка и приоткрыла дверь. Моя рука с браунингом была вытянута к двери, левой рукой я поддерживал снизу правую кисть, мушка висела на уровне «среднего роста»…
Дверь поползла внутрь квартиры.
Старушка.
Нет, не «страшная старушка» Пушкина. Обычная сморщенная бабушка.
— Таня! Я слышу, ты не спишь? Я тебя днем не застала.
Меня бабушка, слава богу, не заметила, и я шагнул за угол.
Таня назвала бабушку вроде бы Прасковьей Федоровной. Та самая бабушка, что ходит по ночам. Естественно, Прасковья Федоровна. Или Евлампия Сидоровна. Родившаяся в начале века…
Ушла. Щелкнул замок. Таня в комнату не входила.
Таня стояла в прихожей со знакомым мне картонным ящичком, с коробкой. С миной. Стояла, держа коробку в вытянутых руках. Все лицо у нее, казалось, дрожало.
— Оно!
— Давай! — внешне вполне уверенно я принял «посылку маньяка» себе на грудь. Внутри не тикало. Очень может быть, что это опять стереотипное решение. Но может быть, как знать, новенькое. Я не знаю, как была устроена мина, убившая милиционера у дверей Дани.
— Она сказала, что ей это передал для меня какой-то незнакомый толстяк днем. Но она же спит днем. И вечером. А сейчас она слышала у нас голоса, долго не решалась, потом решила отдать.
— Здесь нет часового механизма. И чтобы взорвать дистанционно нужно наблюдать… Принеси мне нож, сама уйди на всякий случай в ванную. Дверь запри. Нет, не бойся. Я уже такую же вскрывал.
В прихожей мы устроились на двух стульях. Я — на одном, мина — на другом. Один из ножей оказался сравнительно острым и без закругленного лезвия. Им я прорезал бок коробки. Сперва сделав крохотное смотровое окошко. Похоже на «РГД». Да и по весу, по величине.
Я расширил окошко. Нет, рычагом не прижата никакая бумажка. Нет объяснительного письма. Таня была второй, кому маньяк не пожелал объяснить перед полетом в вечность своего поведения. Правда, едва ли его поняла Полубелова или Снежневских. Я бы тоже не понял.
Коробку с «РГД» я поставил на полку и позвал Таню. Она оказалась рядом, вовсе не в ванной.
— Граната, Таня. Снова граната. Если открываешь крышку — взрыв.
— Что мне с нею делать?
— Сдашь в милицию. Вызовешь милицию, когда все закончится.
— Скоро?
— У нас осталось не больше двух подозреваемых. Даже один.
— Сашка Олейчик?
— Получается, что так. Если не предположить, что вы все наняли того Скокова и послали друг другу мины и отраву. И побежали стрелять.