Дверь в зиму
Шрифт:
Вам ясно, ефрейтор Знаменский?
Пигмей вернулся через четверть часа.
— Чисто.
— Уверен?
Пигмей кивнул.
— Заграждения? База? Склады? Промзона?
— Дом есть. Метров триста.
— Что за дом?
— Обычный. Хата, как в деревне. Только одна.
— Хутор?
Пигмей пожал плечами. При его росте это выглядело комично.
— Проверяем.
За эти триста метров Андрей вспотел сильнее, чем за весь день.
5
Сейчас
—
— Так точно!
— Вот им, по ходу, и пользуйся.
— Есть!
— Скоро смена — зайдешь, пожрешь по-человечески.
Дверь скрипит, закрывается. Андрей остается один. Несмотря на приказ, смотреть в оба не получается: в ночной прицел можно глядеть только одним глазом. В прицеле все видится смазанным, в серо-зеленых тонах — как в «тряпочной» копии дешевого фильма ужасов. Мерещится опасное шевеление на краю поля обзора, но когда Андрей наводит прицел на это место, там ничего не обнаруживается.
Страх, думает он. Воображение разыгралось.
Ага, соглашается воображение. Вот, смотри: Прапор достает нож; вот дед лежит в луже крови; вот жирная муха деловито ползет по щеке мертвеца; и опять, по кругу — Прапор, нож, мертвец, муха…
«Ты шел на войну. На войне убивают.»
Да. И все же…
«Привыкай. Думал чистеньким остаться?»
Думал. Надеялся. «На нуле» он был всего три раза, в периоды затишья. Связь налаживал. Их гоняли по штабам, КП, опорным пунктам. После учебки Андрею даже стрелять ни разу не довелось.
Гаджет, смеется воображение. Ботан. Тебя это устраивало, да?
Из дома летят голоса:
— …а ну, дед! Сам сперва попробуй!
— Думаешь, отравить вас хочу?
— Что я думаю, не твое дело. Жри давай!
— Пацаны рассказывали, бабка наших пирожками угостила. Шесть двухсотых, остальных еле откачали…
— Никитич, как живот? Все, хорош! Можно есть.
— Это борщ? Ваш хохляцкий борщ?
— Араб, сало передай.
— Щас бы самогонки…
— Дед, у тебя самогон есть?
— Отставить самогон! Я тебе по ходу бодун устрою! Охренели — бухать на задании?!
— Нету самогонки, хлопцы. Не держу. Наливка есть.
— Командир! Наливки-то можно?
— По стаканчику, а?
— Ладно, уболтали. Тащи, Никитич. Штык, иди с ним. Проконтролируй.
— …дед, хлебни сперва ты. Штык, а ты что приволок?
— Мёд. Я мёд люблю.
— Дед, тормози! Сейчас все выхлебаешь. Сюда давай. А сам медом закуси.
— Смотри, жопа слипнется!
— Так, что тут у нас… Вишнёвка. Слабенькая. По стаканчику — можно. По стаканчику, поняли?
— Дед, где у тебя стаканы?
— В буфете.
— Ягуар, тащи стаканы. Самые большие бери!
— Араб, разливай…
— …и мед передай. Хорош! Подсолнечный, верно, Никитич?
— Он самый.
— Штык, ты чего, в меде разбираешься?
— У моего брательника пасека под Ростовом.
— Дровосек, допил уже? Дуй в караул, Ботана смени. Пусть пацан по ходу тоже пожрет…
6
Раньше
Хата была самой обычной.
Черепичная крыша, беленый фасад. Сизый дымок из трубы. Кругом — трава, выгоревшая на солнце. В траве проглядывали мелкие бело-желтые цветы. И одинокий подсолнух, здоровенный как колесо. Небось, с поля семечко занесло.
Мирный деревенский уют. Никакой войны.
«Спецоперации», мысленно поправил себя Андрей. Не положено войну войной называть — значит, не положено.
Неподалеку курчавился сочной зеленью огород. Что там росло, Андрей не знал. Ага, тыквы лежат. Ну, тыкву ни с чем не спутаешь.
Штык с крыльца махнул рукой: заходим, можно.
Они миновали полутемные сени. Араб толкнул вторую дверь, и Андрей на миг зажмурился. Под потолком горницы сияла одинокая, нереально яркая лампочка. Вместо абажура — начищенная до блеска жестяная миска. Она отлично выполняла роль отражателя. Треть горницы занимал стол, накрытый белой скатертью с вышитыми по краю петухами и цветами.
Над столом, упершись руками в столешницу, навис Прапор.
— Мобила есть, дед?
7
Сейчас
Подъем в пять утра, объявил Прапор. Араб — в караул, смена два часа. Следующий — Пигмей, за ним Штык, за ним Ботан. Короткая смена, час всего, отметил Андрей.
Повезло.
Старика заперли в чулане. Прапор сам задвинул массивный засов, проверил, надежно ли заперто. Пристроил к засову «сигналку»: жестянку с чайными ложками внутри. Если дед каким-то чудом выберется, трезвону будет — мертвый подскочит.
«Живой дед, — думает Андрей, расстилая спальник. На кровати и диване места ему не хватило. — Живой пока…»
Как будто это что-то значит.
В животе урчит. От выпитой наливки по телу расползается приятное тепло. Во рту остался вкус подсолнечного меда. Тело — куль отсыревшей ваты. Глаза слипаются, но перевозбужденный мозг не желает успокаиваться. Мерещится всякая дрянь: мухи, великое множество мух. Черные, как семечки подсолнухов, они жужжат, роятся; туча мух сгущается, закрывает солнце, уплотняется, превращаясь в скопление шевелящихся черных дыр…
Первым пропадает время; нет, чувство времени. Все эти сейчас, раньше, позже — они растекаются грязной лужей, утрачивают всякий смысл. Следом пропадает осознание себя как личности. Нет, не так — оно растягивается, накрывает, обволакивает весь дом, втягивая и присваивая каждое живое дыхание.