Дверь в зиму
Шрифт:
Здесь стоял транспорт. Прежний хозяин называл транспорт иначе, но Кутный быстро подхватывал чужие словечки. Пусть будет транспорт. Повинуясь древнему инстинкту, который вдруг решил напомнить о себе, Кутный залез, не открывая дверей и окон, на водительское сидение транспорта, вцепился когтями в обивку, как если бы опасался, что его начнут силой тащить наружу, и закрыл глаза.
Гости, думал он. Хозяева.
Людской мир испокон веков делился для него на гостей и хозяев. Никого другого в этом маленьком, сжатом до размеров дома мире
Хозяева. Гости.
Бешеный, Сержант, Очкарик, Сиделец — все они выпадали из представлений Кутного о людях. Сперва он принял их как хозяев, но сейчас склонялся к тому, что ошибся. Хозяева — это что-то другое. Гости? Разве что Сиделец с его нутряным знанием правильного поведения.
Кто же?
Кутный уже понимал — кто. Понимал, не успев подобрать для этих подходящего слова; понимал и боялся признаться самому себе. Понимание меняло его, а перемены страшили. Кутный с радостью остался бы прежним, но ему не оставили выбора.
Когти крепче вцепились в обивку. Конь вздрогнул под Кутным.
Конь? Почему конь?!
Когти впились в гриву, в шкуру на холке. Мохнатым комом Кутный угнездился на спине коня — транспорт? ну да, транспорт! — и завизжал на пределе слышимости. Конь зарычал, заревел, выпустил клуб черного, вонючего дыхания. Ринулся вперед, оставаясь на месте.
Быстрее! Гони!
Конь несся по бездорожью, не в силах вырваться из четырех стен. Захлебывался, тек грязной пеной. Гремели, стучали копыта. Сердце качало едкую, дурно пахнущую кровь, грозило разорваться, взрёвывая и колотясь о грудную клетку. В черных, покрытых пятнами ржавчины небесах плясал месяц, похожий на одинокую, засиженную мухами лампочку. А Кутный все гнал обезумевшего коня по ухабам и колдобинам, визжал в ухо, кусал за шею, не позволял сбавить убийственный, сумасшедший темп.
Хозяева, били копыта. Гости, выло сердце. Хозяева. Гости. Гром и рев, визг и стук — ничего из этого бедлама не вылетало за пределы стойла (гаража?!). Визг и стук, рев и гром — из них, намертво заточенных в коробку, как в тюрьму, складывалось новое, третье, небывалое доселе слово.
Хозяева. Гости.
Враги.
Когда слово сложилось, Кутный осадил коня. Вылез из транспорта, вышел на двор. Набрал полную грудь зябкого ночного воздуха. Его ждало еще одно дело — он не знал, какое, потому что узнавал дела свои только тогда, когда уже делал.
Не знал, но горел от нетерпения.
Бешеный открыл глаза.
Он спал одетым в бильярдной, просто на ковре. Удовлетворившись нанесенными побоями, Сержант без прежнего внимания следил за своей жертвой, и Бешеному удалось втихую прихватить из бара початую бутылку вискаря. Поднялся наверх, убедился, что сержант за ним не пошел, и пил, пока хотел; вернее, пока мог. Перед тем, как отрубиться, решил, что
До этой минуты.
В окно, между неплотно задернутыми шторами, лез месяц. Желтый, ноздреватый, заплесневелый, он походил на испортившийся кусок сыра. От месяца по полу, как по речной воде, к столу тянулась дорожка. Приплясывала, шла рябью.
На дорожке, в шаге от Бешеного, кто-то стоял.
Шел рябью, приплясывал.
Бешеный хотел вскочить, схватить, ударить — и выяснил, что не может пошевелить и пальцем. Хотел закричать, позвать на помощь — рот словно скотчем заклеили.
«Ты кто?» — родилось мычание.
Ему не ответили.
Болела голова. От боли хотелось выть, выцарапать ее, подлую, из черепа. Бешеный вглядывался так, что из глаз текли слезы, но видел почему-то одежду, которую носил полуночный гость, только одежду, а не самого гостя. Ага, берцы. Его, Бешеного, берцы. И царапина на левом носке знакомая. Камуфляж. Его, Бешеного, камуфляж. Каска. Его каска. Броник. Разгрузка.
Полуночник был одет во все, что носил Бешеный. Как это могло случится, учитывая, что Бешеный лег спать, не раздеваясь, осталось загадкой.
«Ты кто?!»
Месяц вздрогнул, высветил лицо существа. Это было краденое лицо Бешеного, сплошь заросшее густой черной шерстью. На мохнатом лице играла желтая, ноздреватая, заплесневелая улыбка — точь-в-точь месяц, будь он проклят.
Домовой, понял Бешеный.
Белочка. Здравствуй, белочка. Одному после бухла черти мерещатся, другому — домовые. Я сплю, спросил себя Бешеный. Не сплю? Ловлю глюки?! Про домовых он не знал, почитай, ничего. Мультик про домовенка Кузю — не в счет. Домовой в моей одежде? С моим лицом? Это что-то значит?!
Словно подслушав немой вопрос, домовой кивнул.
«Что?»
Домовой не ответил.
Вместо этого Бешеный услышал, как за водохранилищем ахнули прилеты: один за другим. Ближе, ближе, еще ближе. Канонада росла, ширилась, вприсядку шла к дому.
Домовой засмеялся.
— Бегом! Все вниз! Свиблов?
— Ой мама моя…
— Где Свиблов?!
— Удрал, сучара. Ноги в руки…
— Что?
— Сдрыснул зэк. Соскочил с базара. Нет нигде.
— Вот же ж блядь…
— Ой, мама моя…
— Гуревич, твою мать! Выводи транспорт!
— Ой, мамочка… я не умею, я говорил…
— Чтоб ты сдох, придурок! Говорил он! Рыбалюк, выводи!
— Ебать-копать! Машина в хлам!
— Ты пьяный? Пьяный, да?! Убью, дебил!
— В хлам, говорю. Как после гонок.
— Какие гонки? Я тебе что, последние мозги отбил?
— Сам смотри, сержант. Вон, бампер оторван.
— Бампер?!
— И бак пустой.
— Вот же ж блядь… Была ж целая?