Дверь в зиму
Шрифт:
Ага, фасолевый. С тушенкой, кажется.
Не знаю почему, но я шарил взглядом по столовой. Искал беженку: ту, счастливую. Она? Нет, другая. И это тоже не она. Искал и не находил. Ее нигде не было: раз за разом я убеждался в этом и снова начинал искать, чтобы опять не найти.
Куда она делась? Решила пренебречь ужином? Подхватила семейство и сразу перебралась на новое место жительства? В этом были свои резоны — разумеется, если я правильно угадал причину радости. Мне не было никакого дела ни до женщины, ни до ее присутствия или отсутствия в детском саду. И все-таки
Устал. Нервы. Ладно.
В коридоре шумно хлебал из миски мой приятель-пес. Рядом с ним, стараясь не наступить собаке на лапу, пожилая пара договаривалась с чиновницей: утром они собирались вернуться обратно в Ужгород, а маршрутка через село ехала всего одна, и та днем, после обеда. Чиновница кивала, звонила кому-то, обещала попутку к семи часам.
— Я вижу, — говорила она, улыбаясь улыбкой смертельно утомленного человека, — вы уже там, в Ужгороде. Что? Сразу во Львов? Ну, значит, уже во Львове. Не переживайте, за вами заедут…
Пара беспокоилась: а если нет?
Прежде чем пойти в игровую комнату, где, как нам объявили, была обустроена дополнительная спальня, одна из трех, я вышел на улицу. Стемнело, в черном небе висел желтый месяц. На крыльце с незажженной сигаретой во рту стояла хозяйка пса. В руке она держала зажигалку, не спеша чиркнуть колесиком, сделать первую затяжку. Думала о чем-то, а может, спала стоя.
Пса при ней не было.
Дальше у ворот курили воспитательница и мужчина лет семидесяти, в необъятном пуховике и вязаной шапке с помпоном. Воспитательница что-то рассказывала, а мужчина… Да, счастье. Я узнал это счастье: огромное, внезапное, детское. Необъяснимое. Я уже видел его на лице беженки, которую не смог отыскать в столовой.
— Вы не шутите, — донесся до меня вопрос мужчины.
— Нет, — сказала воспитательница. — Ну так как?
Ответа мужчины я не расслышал.
— У меня есть все документы, — тихо произнесла хозяйка пса.
— Что, извините?
— У меня есть все документы на собаку, — она все-таки зажгла сигарету, глубоко затянулась. Выдохнула, окуталась облаком голубоватого дыма. — Все, какие надо. Как думаете, нас выпустят?
— Куда?
— В Словакию. Боюсь, собаку не разрешат.
Я пожал плечами:
— Не знаю. Должны выпустить.
— Многих не пускают. Документы есть, а на границе не пускают. Во Львове целая улица…
— Какая улица?
— Возле вокзала. Там привязывают собак. Ну, если их бросают, то там привязывают. К столбам, деревьям. И кошки есть…
— Привязывают? — ужаснулся я. — Зачем? Они же умрут от голода!
— Сказали, их местные до вечера разбирают. По домам. Может, и так, я не проверяла. Я хотела привязать… Не смогла.
Она замолчала. Сухие глаза, увидел я. Она плачет с сухими глазами. Надо уйти, вернуться в детский сад. Она плачет, она в растерянности, а я ничем не могу помочь. Только смущаю своим присутствием.
В дверях я обернулся. Воспитательница по-прежнему стояла у ворот. Мужчины в пуховике рядом с ней не было. В здание он точно не заходил, я бы заметил. Куда он делся?
Здесь есть другой
В игровой комнате на полу лежали матрасы, застеленные простынями, а поверх — одеялами. Нет, не так. Матрасики, простынки, одеяльца. То, что в столовой вызывало умиление, здесь рождало понимание, насколько все это, рассчитанное на детей дошкольного возраста, неудобно и недостаточно для взрослых. Для усталых, нервных, промерзших насквозь взрослых.
Два-три матраса были большие. Сельчане из дому принесли.
Я задохнулся от любви и ненависти. Любви к ангелам, которые дали приют беженцам, выкраивая крохи тепла из всего, что имели под рукой; ненависти к дьяволу, хохочущему в пламени войны.
Холодно, подумал я. Весна? Считай, зима.
А все равно тепло.
Из коридора неслись голоса: какая-то женщина искала кота. У нее было два кота: сиамец и мейкун, породистые как лорды. Сиамец сбежал, забился в щель и молчал, как партизан на допросе. Мейкун дрожал от страха и тоже норовил удрать, но его, как выяснилось, вовремя заперли в переноске.
— Идиоты! — возмущался бодрый лысый старичок, сидевший на полу по-турецки, прямо у дверей, которые вели во вторую спальню. — Куда они стреляют? У нас в Пятихатках установка, так нельзя! Нельзя же так…
Земляк, понял я. Харьковчанин, из физико-технического. У них там «Источник нейтронов»: ядерная подкритическая установка. В чате писали: им два раза прилетало. В первый раз зацепило очередь в соседний магазин: четверо убитых, полтора десятка раненых. Во второй раз снаряд угодил в трансформаторную станцию. Горела станция, горело общежитие рядом. Район остался без электричества, обесточена была и ядерная установка.
— Это же реактор! Маленький, но реактор! Два прилета совсем рядом… Они что, не понимают, чем это может закончиться?
Его не слушали. Ему не отвечали. А он все продолжал рассказывать об установке в Пятихатках, о себе, о том, что у него сын во Флориде, тоже физик, в исследовательском институте, сын давно звал во Флориду, и институт звал, приглашал, гарантировал работу, но он не хотел уезжать, даже не собирался, вот, уехал, кто бы мог предположить, завтра в Венгрию, оттуда самолетом во Флориду, черт бы ее побрал, эту Флориду, как же хочется домой, домой, вот пешком бы побежал, будь такая возможность…
Рядом сидела жена: хрупкая, как фарфоровая статуэтка.
Молчала.
Напротив физика, сдвинув два матраса вплотную, спала пожилая пара — те, кому чиновница пообещала машину с утра. Ну как спали? Притворялись, будто спят, с головой накрывшись одеялами. Жена тихо плакала, стараясь, чтобы муж не слышал. Муж честно не слышал, только изредка гладил жену по плечу: якобы спросонок.
Я подошел к свободному матрасу. Постоял.
Вернулся в коридор.
Сна не было ни в одном глазу. Сходить в душ? Нам объявляли, что душ работает. Импровизированную душевую устроили в котельной, на скорую руку. Комфорта, ясное дело, мизер, но вода теплая. Мыло казенное, полотенца брать свои. Ну, или пользоваться парой общих. Там, наверное, очередь. С другой стороны, все равно делать нечего.