Двери весны
Шрифт:
Женщина покачала головой.
— Не всех. И места там — тоже разные. Как ваши Дворы. Они связаны между собой — но различны. А есть такие, которые отделены… И я вожу не во все места. Тебя бы я отвела в твое…
— А как вас позвать? Вдруг нужно будет позвать?
Она назвала какое-то имя. Ниренн? Нивенн? Я не то чтобы не расслышала, просто имя звучало настолько не по-нашему, даже не язык другой (язык-то бы ладно), а словно значило не только звук. Я знала, что у всех наших, кроме таких имен, как Сквер, Рябина, Дуб, Репей есть еще имена — тайные, только для своих. У меня тоже такое есть. Мы этими именами старались друг друга попусту не называть. Значение этих имен было сильнее, чем 'Дуб' и 'Рябина'. Эти имена были все равно, что они сами. А у Ниренн или Нивенн
Бабуля спала, а Ниренн еще говорила что-то: надо встать на границе… пограничное время, пограничное место… Но эти слова, точно так же, как ее имя, значили настолько больше, чем звук, что часть смысла сразу же терялась. И вместе с тем, мне казалось, что я запомнила и поняла все.
— Когда у тебя здесь не останется ничего, позови… А сейчас мне нужно вывести Ирину через двери лета.
— Лета?
— Разве ты не видишь? Это летний сад. Это летнее место. До встречи, Дина…
Ниренн (или Нивенн) протянула руку, бабушка легко встала, и я видела, что это снова молодая женщина маленького роста с круглым детским лицом, в пестром и светлом летнем платье. Старая бабушка осталась спать — нет, уже не спать — на своей кровати. Молодая женщина Ирина протянула мне руку.
— Спасибо… было совсем не больно. Я увижу всех, Васю, Валеру… спасибо!
Я сжала бабушкину руку — молодой бабушки. Ниренн снова сказала 'до встречи', и я не заметила, как их не стало. Я не видела, были ли двери лета, куда они открылись и где. Видимо, пути туда все же тайна, и даже нам, живущим в дворах, нельзя их видеть.
Я бесшумно встала за спиной у брата на нашей кухне. Он сидел, втиснутый между колонкой, кактусом алоэ на подоконнике и столом, покрытым клеенкой.
— Сережа, выпусти меня из квартиры. Бабушка ушла в сады через дверь лета. Ей теперь хорошо. Она не хотела оставаться. Скажи маме, папе… Как-то сделай, чтобы они заметили, ну… что она уже не просто спит. Не плачь. Ей там хорошо, правда! Приходи завтра во двор, на нашу лавочку, ладно?
Бабушку хоронили через три дня. Пришла машина, и я не могла быть рядом с братом, я сидела в кустах в палисаднике, смотрела на плачущую маму. А потом, когда уже наступило лето, попросила брата отвести меня на кладбище. Мы пробрались туда в летний день. Там не живут Хозяева, но что-то там есть — что, я не знаю. Там тоска и ощущение пустоты. Рябина сказала, что там серое место, и лучше туда не ходить. Я попробовала поговорить с маленьким кленом, который рос в бабушкиной ограде. Он грустил. (Сейчас это огромный, раскидистый клен, его крона покрывает не только бабушкину могилу, но и еще несколько, я просто часто к нему ходила). Я часто думала о садах и о дверях лета… Спрашивала Сквера: он живет сотни лет, и я была уверена, что он знает. Он сказал, что таких дверей много, но открывать их могут только те, кто приходит оттуда сюда — к нам, такие, как Ниренн. Что раньше бывали и с нашей стороны умеющие видеть и открывать их, но все больше бывали не в наших краях, а в городе их сейчас нет. Что — как мы все знаем — между дворами есть двери и переходы, и есть от них ключи, и вот эти переходы в чем-то подобны тем дверям, но в чем-то и отличны. А ключи от тех дверей, значит, у нас отняты.
Я не грустила, что отняты ключи. Летняя пора принесла наши праздники, и в оврагах старого парка мы собрались со всего района, и даже пришли хозяева из дальних мест города, где строят дома-коробки, и больше ничего нет. Это называется 'спальные районы'. Между ними и нами, Центром, стоят еще рощи, а коробки строят там, где раньше были луга и текла небольшая речка. Те, кто жил в лугах и у речки, ушли дальше, но некоторые остались, чтобы место не было пустым. Они видели, как там плохо, пусто, безрадостно. Люди там пьют или дерутся, даже убивают. Тамошние хозяева, жители окраин, отличаются от нас, Центра: настороженные, взъерошенные какие-то, как вспугнутые вороны или помоечные коты, движения резкие и порывистые, и одеты они в темное, — таких было десять или двенадцать. Я подошла к одному, потащила за руки танцевать, и он долго не улыбался, просто молча кружился со мной, как будто думал о чем-то мрачном и тревожном. 'Ты кто?' 'Ворон', - ответил он. Потом его утащила танцевать наша Рябина. А рядом, также без улыбок, кружились двое. Он —
— Она — как ты. Это та, которую убили в роще у Дуба. Они с Дубом теперь вместе.
— Она не ищет дверей? — тихо спросила я.
— Она, наверно, уже совсем не смогла бы уйти, даже если бы были двери, — так же тихо ответила Рябина. — Она не помнит, куда идти, ее Местом стала роща.
А моим Местом окончательно стал двор. Сначала тот, где я родилась. Потом — несколько лет — я жила во дворе Рябины, где получил квартиру мой брат. Но собственный двор тянул к себе, стал печальным и бесхозным, а брату давно уже и так было не до меня, и я вернулась.
Но я забегаю вперед. До этого ведь я видела, как хоронили и маму, и отца, но приходила ли за ними Ниренн, или кто-то еще, и через какие двери они ушли — я не знаю. Вообще со дня смерти бабушки до смерти мамы прошло лет двадцать. Последние десять лет перед своим уходом мама кормила всех кошек двора — а я стояла рядом с ней, чуть касаясь плеча, и чувствовала, что на душе у нее делается от этого тепло и спокойно. Мы вместе смотрели на кошек, она знала их по именам, они стали ее семьей, прыгали к ней на колени, терлись об ноги. Когда она не вышла на улицу первый день, я еще не тревожилась. На второй день забеспокоилась, а потом увидела Сережу — он пил теперь много пива и облысел, проходил через двор быстро и уже много лет не разговаривал со мной, словно не хотел знать меня и обо мне. В тот вечер я подстерегла его: он шел мрачный под дождем. Я скользнула под его зонт, он отпрянул.
— Что с мамой?
Он отшатнулся и схлопнул зонт, задел меня спицей по лицу.
— Что с мамой? Позови меня в дом, я буду ее лечить…
Брат развернулся ко мне спиной и быстро исчез в подъезде. Потом начались 'Скорые', я уже знала, что это именно с мамой плохо. А потом у подъезда стоял гроб. Мне стало очень плохо, я спряталась в подвале и не выходила два дня. Когда стоял гроб, Ниренн (и никого подобного) не было рядом. Может быть, она увела маму прямо из дома, из ее комнаты, а может быть, за ней приходила вовсе и не Ниренн — но я об этом уже говорила. Через год умер и отец, и брат переехал, продал квартиру. У него появилась жена — уже вторая, первая его бросила еще при жизни родителей. Я перебралась в тот двор, поближе к брату. В новом дворе он пугался меня и ускорял шаг, когда я выходила из кустов боярышника. Как он живет, я узнать не могла, по лицу видела, что плохо. И вот я вернулась в свой самый первый двор, а Рябина рассказывает мне о брате, когда ей случается его увидеть.
Все шло, как шло, коты множились в подвалах и кустах, репейник буйно цвел у газовой будки и гаражей, Сирень за домом развела такие заросли, что даже мне там было ее трудно найти.
Я спрашивала Рябину, не стал ли Сергей пустым. Она говорила, что не чувствует пустоты, а чувствует только серую печаль. Я сама прокрадывалась к ним во двор и снова и снова подстерегала за машинами, видела его — и ощущала, что действительно, печаль есть, а пустоты пока еще нет. Но она уже была рядом.
Рябина
Летней ночью мы со Сквером, Двориком-соседом и Репьем сидели на скрипучей вертушке во дворе у Репья. Сквер поглядывал на угол дома. С вертушки был виден второй подъезд и свет по всему стояку квартир. Я курила. Ворону не нравится, когда я курю, а еще больше не нравится, как я добываю деньги на курево. Когда мне хочется подымить, я выхожу через арку дома Репья к магазину и встаю около урны. Люди видят скромную, бедно одетую старушку с протянутой рукой. Мне дают денежку, уже давно я узнала, какие сейчас деньги и что сколько стоит. Пятнадцать или двадцать рублей набираю быстро. Один раз молодой человек в цветной футболке стал расспрашивать, почему я попрошайничаю, есть ли у меня внуки. У него при этом болел зуб. Я сказала, что у меня никого нет, он пожалел меня и дал десять рублей, и зуб у него прошел. Иногда я также набираю денежки на корм моим кошкам. Ларек с кошачьим кормом находится в той же арке, и я покупаю 'Рояль Канин'. Это дорого, но хозяйка ларька думает: 'Вот сумасшедшая бедная старушка, наверно, очень любит своих кошек, заядлая кошатница'.