Двое из двадцати миллионов
Шрифт:
Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем - Ниной Орловой - сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами - то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки - вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек.
Нина
– ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование...
– Подожди,- сказала Маша,- все-таки конкретно - что там у Ивана в тетрадке?
Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
– Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите...
– У Ваньки - философия?
– насмешливо спросила Маша.
– Да, представьте себе. А насчет солипсизма - прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.
– "Ходил вчера в Петровский парк,- прочитала Нина,- и подумал: если я закрою глаза - сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза - снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
– Ну, вот, куда дальше - солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...- сказала Нина,- например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.
– Прочти.
– Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится - читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной - потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
– Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,сказал декан,- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.
– Ставлю на голосование...
– Подожди,- сказала Маша,- у меня вопрос.
– Давай.
– Кто украл у Ивана тетрадку?
– Это не имеет никакого отношения к делу.
– Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы должны выгнать из организации вора и доносчика.
Поднялся шум. Маша встала.
– Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не давал.
– Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
– Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех касается!
– Я взял тетрадь,- встал с места красивый паренек.
–
– Хорош дружок,- сказала Маша. Пастухов продолжал с недоумением смотреть на своего друга.
– Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим, тоже...
– Вот что, ребята,- вмешался декан,- так у вас бюро кувырком пойдет. Решайте вопрос, который стоит в повестке дня,- о Пастухове. А потом можете заниматься чем угодно.
– Хорошо,- сказала Маша,- только я хочу вслух сказать этому Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
– Будешь говорить, Пастухов?
– спросила Орлова. Пастухов встал.
– Ты с какого года, между прочим?
– Орлова заглянула в бумаги.двадцать восьмого?
– Ага, с двадцать восьмого.
– Не из кулаков?
– Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу...
– Но, но... язык придержи.
– Почитала бы хоть личное дело... Батю кулаки убили и мать сожгли.. мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие люди.
– Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
– Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
– Я тебе, Пастухов, не Нинка.
– Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне скрывать нечего. А вот в чем признаю вину - не наловчился отличать змею от человека. Это я про тебя, Савельев.
– Ладно, вопрос ясен,- сказала Орлова,- садись, Пастухов. Переходим к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана, прошу поднять руки.
Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
Декан посмотрел на него.
– А ты, Шаров, что - против? Или тебе особое приглашение требуется?
И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
– Кто против?
Поднялись две руки - Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце стола.
– Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против - два. Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
– Бумажные души,- сказала Маша.
– Много себе позволяешь,- ответила Орлова.
– Да...- Маша собирала со стола свои вещички:
авторучку, блокнот.- Насчет совести у вас тут, братцы...
– Поучи, поучи нас...
– Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал подлость - и все. Это тебе... ну, не шахматы - сбросил фигурки и давай по новой... по-другому сыграю...
– Тут, Ковалева, подлостей никто не делал,- сказал декан,- и ты не очень...
– Это кто как считает,- отрезала Маша,- что подлость, а что достижение. И вышла в коридор. Ее догнал Шаров.