Двоеверие

Дружинин Руслан Валерьевич

Дверца в конце тоннеля едва заскрипела, когда Дарья выбралась в тёмный подвал. С первого взгляда она узнала то место, в которое боялись спускаться все сёстры из лазарета. Их страшила мёртвая тишина… да и сами мёртвые. Но Дарью подвальный мрак оглушил десятками голосов. Кто-то стенал, кто-то плакал, кто-то грозился. Голоса должны были стихнуть лишь на сороковой день после смерти.

Морг, лёд, склеп – как не назови, само место мрачнее могилы. Покойники лежат на деревянных нарах вдоль стен, укрытые с головой белой тканью. Позже ткань пойдёт на обивку гробов. Сгинувших в морге

гораздо больше обычного. Слишком много отцов и сыновей, братьев и мужей погибло в эту весну. Сколько слёз по ним льётся дома. Но никто не хочет возвращения кормильцев сейчас. Зеркала в домах занавешиваются, полотенца оставляют на окнах, свечи перед иконами горят беспрестанно. Мёртвым – мёртвое, а живым – живое.

Дарье стало во много раз хуже, чем у монастырского кладбища. Она зажала уши руками и шатнулась к каменной лестнице в лазарет.

– Не кричите! Пожалуйста! Не кричите, не плачьте! Не могу слышать вас! Пусть родные над вами кричат, замолчите!

Но тут среди хаоса голосов она услышала один близкий голос. Холодея от страха, Дашутка подошла к нарам и по очереди начала открывать лица покойников. Всякий раз видя застреленных, разорванных волками, зарезанных или умерших от болезней, она затаивала дыхание. Очередной саван открылся, и из груди вырвался отчаянный вздох. Под саваном лежал мёртвый Илья с синим шрамом на шее.

– Не он… не может быть он! Нет, не он! – бормоча, закивала Дашутка и, не веря, отпрянула. Но вот коснулись холодного лика и нагнулась к мёртвой груди. Молодое сердце и правда не билось.

– Вот и ты, Сокол мой… Не успела я к тебе, опоздала; не дождался ты меня, не повстречались… – перебирала она сверкающие, как у живого, золотые кудри Ильи. – Это всё я сгубила. Вот для чего на свет родилась.

Она наклонилась над головой, чёрный водопад волос укрыл ему бледный лик, и поцеловала в ледяной лоб. Она долго стояла и не могла оторваться, будто нутром к нему приросла. Дарья заметила медицинскую стойку поблизости, взяла ножницы и срезала один золотой локон и ногти. Лишь взяв частичку Ильи с собой, она простилась и зашаркала к лестнице.

Ступенька, ступенька, ступенька. Чем выше, тем раскалённее колет в груди. Куда ей теперь? Кем окрестят её соседи и близкие после убийства? Это ведь она довела. И молва проклянёт, и скажут о ней, как о ведьме.

В голове закружилась. Дарья сползла по стене на ступеньки у самой двери. В лазарете сёстры гремят посудой и вёдрами для уборки, изредка переклиниваются. Наступает раннее утро, скоро завтрак доставят из трапезной и начнётся обход. Затемно просыпаются в Монастыре, очень честно и просто живут.

Будь ещё хоть немного слёз, Дарья выплакала бы их по себе, но молча уставилась на грязные пальцы с обломанными ногтями. Ей нельзя возвращаться к живым. Дашутка с трудом поднялась и заковыляла по лестнице вниз. Лазаретские двери так и остались закрытыми.

Баюн ждал снаружи, как чуял, что она ещё непременно вернётся. Вокруг качались и скребли валуны сухие кустарники, туман понемногу рассеивался, на замшелых камнях заблестела роса. Дарья приникла к волчьему боку.

– Увези меня, Баюнушка!

Великий Зверь прижался брюхом к земле, помог ей

взобраться и понёс мимо каменных стен к частоколу. Дарья вжималась в его угольно-чёрную шкуру и слышала, как ухают волчьи лапы. Вот он подпрыгнул, и в ушах засвистело. Баюн приземлился внутри Слободы, но к домам не подошёл, здесь жильё человеческое, здесь сильно пахнет людьми. Дарья осторожно слезла с него и почесала за ухом.

– Теперь уходи, Баюнушка. Пока не рассвело и тебя не заметили. Люди застрелят тебя, иначе не могут. Они сильно боятся.

Баюн раскрыл пасть, заскулил, но вот лихо развернулся на месте и перепрыгнул за частокол, как через низенькую оградку. В предрассветных сумерках Дарья побрела между избами. По Слободе ещё плавал туман. Тех немногих, кто в столь ранний час спешили на работу, она чуяла издали и обходила. Да никто бы и не узнал её без платка, в чёрном платье, нечёсаную. Возле отцовских ворот она остановилась. В тумане ей причудился смех. Девочка с бледным лицом выглядывала на улицу из калитки, но робела выйти и погулять с соседскими ребятишками.

Вдаль бежит река лесная,Вдоль неё растут кусты.Всех в игру я приглашаю,Мы играем – водишь ты!

– Дашутка! – окликнула с крыльца Тамара, и девочка обернулась. Сейчас её заведут, разотрут жиром, напоят горькими настоями и отварами и заставят укрыться под тяжёлые одеяла в жаркой постели. Окошко вышиной в локоть станет для неё жалкой отдушиной в мир.

– Дашутка! – няня окликала по-настоящему в приоткрытой калитке. Тамара будто нарочно вышла из дома. Дарья улыбнулась ей заточенными зубами. Схватившись за сердце, няня заохала и повалилась в проёме калитки.

– Илья умер, Томочка, – сказала Дарья и побрела от отцовского дома, как от чужого. До самого тепла Марины по пути ей больше никто не встречался. Она постучала в закрытую дверь и прислушалась. Обычно Марина велела приходить поздно вечером, после работы, а в семье говорить, что она задержалась в лазарете у Серафима. Теперь же, наверное, слишком рано.

В дверных досках была воткнута остриём наружу игла – знак наставницы. Дарья перевернула её и воткнула ушком на улицу.

– Никто меня больше не поймёт, Мариночка, никто не подскажет, – уткнулась лбом Дарья в закрытую дверь. – По этой дороге прошла я сама, как сумела. На том и прощай… прощай.

Она обошла дом, на заднем дворе на стене обветшалого сарая отыскала старые вожжи, за которыми и приходила, и вернулась на улицу. Знакомый путь вывел её к заброшенному теплу, где ещё недавно она гадала с подругами на вечёрках. Как метко предсказал ей судьбу чёрный камушек!

Дарья зашла в ограду. Мутные окна старого дома полопались от морозов, он будто встречал её глазами дряхлеющего калеки. Ноги сами поволокли внутрь. После вечёрок в тепло никто не входил. Дверь в сенях осталась стоять приоткрытой, следы ботинок на пыльном полу, в горнице лежала давно перевёрнутая колыбель. Под люлькой Дарья заметила старую куколку-пеленашку. Женщины в Слободе заплетали обережки для своих ещё не рождённых детей. Куколка должна была «греть постельку» для дочери или сына хозяйки. Суеверный обычай проник в Слободу вместе с поселившимися в ней язычниками.