Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

Осин Владимир М.

Затем отец одного парикмахера и жена швейцара (оказавшаяся прислугой графини Лили Ностиц) утверждали, что они собственными глазами видели, что я, по совершении такого преступления, полезла на крышу моего дома и этими моими руками в течение часа сигнализировала германскому императору Вильгельму с целью предать русскую армию.

Китайский посол тотчас же обратился к бывшему всесильным английскому посланнику, прося его влияния и помощи; он сообщил ему, не называя моего имени, что у него ищут спасения две дамы. Сэр Джорж Бьюкенен ответил, что он обещал Милюкову не вмешиваться во внутренние дела России, что он отказался от права защиты и что эту роль взяли на себя Палеолог и маркиз Карлотти. Китайский посол не хотел меня выдавать и был готов защищать меня собственной особой. Но когда я увидела, какой оборот приняло дело, я боялась, что эти добрые китайцы и их прелестные дети

могут благодаря мне пострадать от дикой солдатской орды, и сказала пришедшим, что готова за ними следовать, куда им угодно. Графиня Кантакузен поступила так же, как и я, но ей, как более молодой и подвижной, удалось на улице, смешавшись с толпой, скрыться. Сопровождавшие меня солдаты все время приказывали мне идти вперед, говоря, что они должны доставить меня в Государственную Думу, где председатель Думы Родзянко велит меня повесить. Я им на это ответила: «Я не могу идти так быстро, как вы», и когда они заметили, как тяжело я дышу, один из них, не без добродушия, сказал: «Ты права. Ты слишком стара, чтобы проделать этот длинный путь пешком. Мы поищем для тебя автомобиль».

— Пусть старуха идет пешком, она продала армию Вильгельму.

— Видно, ты ей помогал, что так хорошо об этом знаешь, — возразил ему первый.

— Ах ты, негодяй, ты ее защищаешь? Вас обоих повесят за это, — и между ними возгорелась ссора.

Не будь мне 72 лет, мне было бы легко скрыться, так заняты были они оба своей ссорой. В это мгновение к нам приблизился автомобиль, в котором сидели пять офицеров. Солдаты его задержали, приказав офицерам сойти и уступить свое место графине Клейнмихель, которую они должны доставить в Государственную Думу, так как она предала Россию и стреляла в русский народ. Офицеры были очень удивлены и сперва отказались уступать свои места. Но, когда солдаты начали давать волю рукам и пустили в ход ружейные приклады, эти пять вооруженных с ног до головы офицеров, вместо того, чтобы защищаться, смиренно и беспрекословно уступили мне свои места. Потянув меня за собой, солдаты полезли в автомобиль и вскарабкались на сиденье шофера. Два солдата держали меня за руки, двое других за ноги, и вероятно, ввиду той страшной опасности, какую я для них представляла, их начальник вольноопределяющийся держал у самого моего виска дуло револьвера. Ой был сильно пьян, рука его дрожала, и я видела, что вот-вот может раздаться выстрел, так как дуло револьвера то скользило по моему виску, то касалось моего носа. «Господин вольноопределяющийся, — сказала я. — Вы, как я вижу, человек интеллигентный и, вероятно, поэтому нервный. Не думаете ли Вы, что Вы сделали бы лучше, спрятав ваш револьвер в кобуру? Вы можете случайно убить одного из солдата или самого себя, а это было бы потерей для отечества. Я обещаю Вам не применять по отношению к Вам никаких насилий».

Он, казалось, был очень польщен тем, что я назвала его интеллигентом: «Вы правы, я действительно интеллигентный и нервный человек». Положив револьвер в кобуру, он стал мне рассказывать о своих неудачах на службе, о семейных неурядицах, о том, насколько он выше своих товарищей. Он считал себя ими непонятым. Когда мы подъехали к зданию Государственной Думы, он помог мне сойти и дружески пожал мою руку. Каково же было мое удивление, когда он важным тоном заявил караулу, что он привез председателю важную политическую преступницу.

Я забыла сказать, что по пути я расспрашивала его и солдат, каким образом они узнали место моего пребывания. Они мне сказали, что от моих людей им ничего не удалось узнать, и назвали мне открывшего им мое убежище. С болью в душе услыхала я имя меня предавшего, я считала его в течение многих лет моим другом. В течение 40 лет мы находились в самых лучших отношениях, с женой его я была, как с сестрой, и нежно любила его дочь.

С тех пор этот человек стал преследовать меня своей ненавистью. По словам окружавших его, он распространял про меня клевету, которая, если бы дошла до фанатически настроенной, безумствующей толпы, несомненно послужила бы поводом к позорному лишению меня жизни. Случайно, помимо его ведома, я услыхала из уст его выражение обо мне, подтвердившее то, что мне со всех сторон о нем говорили.

Двор Государственной Думы был полон людей, и солдаты могли с трудом пробивать себе дорогу. Но вольноопределяющийся кричал во весь голос: «Место для политической преступницы!», и нас впустили в одну из комнат. Я была тотчас же окружена несколькими знакомыми членами Думы, которые с удивлением меня расспрашивали — зачем я сюда пришла и кого я здесь ищу.

— Я пришла, потому что меня арестовали, — ответила я.

— Кто Вас арестовал? —

расспрашивали меня со всех сторон.

Начали повсюду наводить справки, и выяснилось, что никто не давал такого распоряжения, и один из присутствующих стал наивно упрекать меня в том, что я позволила себя арестовать без предъявления мне ордера об аресте. Хотела бы я видеть, как бы он рассуждал с 15 пьяными солдатами! Стали искать приведших меня солдат, хотели получить от них объяснение, но они исчезли, и вместе с ними вольноопределяющийся!

Беспрерывно подъезжали автомобили с арестованными министрами, сановниками и генералами. Огромный зал Таврического дворца, где некогда «великолепный» Потемкин устраивал столько празднеств в честь Северной Семирамиды [117] , этот зал видел в последний раз в своих стенах собранным все, что столица имела из знати, высокопоставленных лиц, виднейших и штатских и военных сановников.

Стены зала, звучавшего хвалебными гимнами абсолютизму, слыхали ныне лишь вздохи и рыдания. Арестованный генерал без сил опустился на соседний стул. Несколько членов Думы любезно предложили мне чашку чая. Потрясенный до глубины души генерал говорил, волнуясь: «Графиня, мы присутствуем при гибели великой страны!»

117

В Таврическом дворце, принадлежавшем одному из фаворитов Екатерины II князю Г. А. Потемкину, хозяин дворца в честь императрицы устраивал пышные балы и торжества.

Беспрерывно проводили мимо меня арестованных знакомых. Вдруг в одном из соседних зал раздался страшный шум. Через полуоткрытое окно врывались с улицы крики. Кто-то сказал: «Войска требуют, чтобы им выдали генерала Сухомлинова для растерзания», и в это же мгновение в зал втолкнули бывшего военного министра. Мундир на нем был изодран, ордена похищены, погоны и аксельбанты срезаны. Юноши, почти мальчики, в офицерской форме хватали его за руки и толкали, что, конечно, позорило делавших это более, чем их жертву. Виновный или невиновный, в этот момент Сухомлинов был, безусловно, жертвой.

Рев толпы все время возрастал, и депутаты думали успокоить толпу тем, что они, окружив Сухомлинова тесным кольцом, в виде охраны проведут его мимо солдат. Это была первая уступка истерически-безумствующей толпе; увы, это было лишь началом! Это был первый акт того, что впоследствии вылилось в большевизм.

Многие депутаты советовали мне не возвращаться домой, ввиду того что на улицах грабят, и предложили мне остаться в помещении Государственной Думы, пока не будет учрежден кабинет охраны жителей. Мне указали на угол большого зала, частью еще занятый стенотипистками, которым какой-то юный, носатый Демосфен диктовал текст своей речи, одной из тех речей, которые своим бесстыдством разжигали фанатически настроенную толпу. Эта речь должна была на следующий день появиться в газетах.

Я провела ночь в кресле, не раздеваясь. Ночью приносили много раненых и клали их на диваны. На следующее утро я вышла узнать, что происходит. Я узнала новости, радостные для одних и горестные для других; я слыхала много речей, и когда я увидела во главе Гвардейского экипажа великого князя Кирилла Владимировича, революционная осанка которого восхищала солдат, я поняла, что династии нанесен тяжелый удар. Впоследствии говорили, что великому князю посоветовал так поступить английский посол. Я уверена, что Кирилл не раз впоследствии в этом раскаивался. Все эти переживания были очень грустны, но тем не менее преисполнены такого болезненного любопытства, что мне кажется, я едва бы заметила, если бы меня тогда убили. Я обедала вместе с сестрами милосердия и стенотипистками. Обед состоял из черного хлеба с сыром и стакана чая.

Представитель прессы

В этот вечер число получивших увечья в уличной давке, из которого часть являлась жертвой личной мести, другая же пострадала от несчастного случая, было так велико, что не хватало сестер милосердия. Я предложила свои услуги и помогала им по мере сил моих. Принесли толстого господина, с ним случился сердечный припадок, и он выглядел умирающим. Глаза его вылезли из орбит, и он хрипел, задыхаясь: «Воздуха, побольше воздуха». Я расстегнула ему сорочку, влила ему в рот несколько капель какого-то лекарства, поданного мне очень занятой другим больным сестрой; сняла ботинки с его опухших ног и обвевала его сложенным в виде веера газетным листом. Он глубоко вздохнул и пришел в себя. «Спасибо, — сказал он мне, — спасибо. Мне казалось, что я умираю, теперь стало легче!» Он поцеловал мне руку.