Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

Осин Владимир М.

— Назовите мне Ваше имя, я хотел бы знать, к кому я должен сохранить благодарную память.

— Я — графиня Клейнмихель.

Он приподнялся.

— Как, Вы, Вы графиня Клейнмихель? Вы меня спасли? Меня, написавшего столько статей о Вас, которые, быть может, повлекут за собой Вашу смерть?

Левая и национальная пресса предприняли против меня поход. Статьи обо мне, помещенные в них, одна другой бессмысленнее были полны уличений меня во всевозможных преступлениях, между прочим — в понижении русского рубля. Часто в этих статьях мое имя соединялось с именами лиц, никогда мной не виданных; сообщались слова, произнесенные мной, каких я никогда не произносила, места, посещаемые мной, где я никогда в жизни не была.

— Почему же Вы совершали такую низость? — спросила я его.

— Я корреспондент «Петербургской газеты» [118] , «Копейки» [119] ,

газеты Бориса Суворина [120] и многих других периодических изданий. Наша профессия — некрасивая профессия. Я должен был повиноваться тем указаниям, которые мне делали люди, от которых я завишу, а кроме того, чем больше сенсация, тем больше гонорар.

— Но Вы, конечно, опровергнете эту ложь. Я считаю себя вправе ожидать, что Вы отныне станете меня защищать от возведенной на меня клеветы.

118

«Петербургская газета» — ежедневная газета, выходившая с 1867 г., которая вела ожесточенную борьбу с большевиками. Была закрыта 22 ноября 1917 г.

119

Газета «Копейка» стала выходить в Санкт-Петербурге в 1908 г. Для обеспечения массовой народной аудитории на газету установлена низкая цена — одна копейка (хотя обычная газета в то время стоила в пять раз больше), а содержание максимально адаптировано к восприятию простыми людьми. Была закрыта в первые дни Февральской революции, а в ее типографии стала печататься газета «Известия Петроградского Совета».

120

Русский журналист и писатель Б. А. Суворин издавал газеты «Время» (Москва), «Вечернее время» (Петербург, 1911–1917).

Он ответил, вздохнув:

— Я сделал бы это с удовольствием, но я не могу этого сделать. В настоящее время ни одна газета не поместит опровержения, касающегося Вас. Верьте мне, я Вас искренне жалею. Большая разница — преследовать человека, которого не знаешь и никогда не увидишь и который, таким образом, является лишь абстрактной идеей, или же, видя его и чувствуя его дружескую руку на своем горячем лбу. Помните Верещагина в «Войне и Мире», этого ни в чем не повинного человека, которого выдал толпе граф Ростопчин? Наше беспокойное время требует жертв. Вы — тот кусок мяса, который бросают разъяренным зверям. Вы этим платите за то, что Вас все знают. Кто желает прожить счастливо, тот пусть живет в неизвестности. Вас уже никто не может спасти: тысячи газет печатают завтра на своих страницах то, что мы сегодня о Вас выдумываем. Он говорил так взволнованно, что с ним повторился его сердечный припадок. Он не хотел называть своего имени. Я была очень расстроена после этого разговора. Вечером я почувствовала себя такой усталой, что, постелив пальто на диване, с которого только что убрали скончавшегося солдата, совершенно разбитая, растянулась и тотчас же заснула. Под утро я была разбужена стуком нескольких пишущих машин, заглушаемым громким голосом какого-то полковника Генерального штаба, диктовавшего с пафосом Манифест об отречении Государя императора Николая II. Итак, все было кончено! Я не могла удержать слез и вспомнила слова, произнесенные больным генералом: «Мы присутствуем при гибели великой страны». Сколько ошибок, но вместе с тем и сколько славы, сколько мощи схоронено сегодня! Как и все умеренные в своих воззрениях люди, я никогда никому не сумела угодить: одни меня считали слишком либеральной, другие — слишком реакционной. Я часто порицала противозакония, совершавшиеся во имя абсолютизма, но тем не менее мне всегда казалось, что лишь единая власть была бы в силах соединить в одно такие различные в их привычках, стремлениях и духовном развитии народности, как населяющие нашу обширную территорию: греки, поляки, немцы, евреи, мусульмане и даже огнепоклонники.

Выпив стакан чая, я покинула комнату, видя, что мое подавленное настроение раздражает всех этих ликующих и обнимающихся стенотиписток, сестер, студентов и офицеров. Первое, что мне бросилось в глаза, едва я вышла в коридор, это большая группа офицеров царского конвоя: это были кавказцы, о преданности которых я слыхала всю мою жизнь. Эти офицеры не удовольствовались красными бантами в петлицах, но надели еще широкие красные ленты через плечо. Они были окружены депутатами, пожимавшими им с благодарностью руки. Да, секретарь французского посольства, граф де Робьен, был прав: Николай II не имел не только швейцарской, но даже и своей охраны! Беспрерывно прибывали все новые депутации. Двор и площадь перед зданием Государственной Думы были переполнены солдатами.

Ежеминутно Родзянко появлялся на балконе, и эти появления сопровождались неописуемыми восторженными овациями. Крики восторга вырывались у тех же людей, которые несколько

месяцев тому назад кричали восторженно «ура!» Николаю II. С удовольствием передавали друг другу в думских кулуарах, что городовые, быть может, единственные оставшиеся верными своему долгу, слуги отечества, были самым жестоким образом умерщвлены. Одних сожгли на сорной куче, других утопили, третьих истязали на разные лады. Министерство юстиции было сожжено. Арсенал разгромлен, а два находившихся в нем в то время генерала были убиты. Двери всех тюрем были открыты, и все политические и уголовные преступники были выпущены на свободу. На всех дворцах и домах развевались красные флаги. На третий день вечером решилась я вернуться домой. Несколько депутатов составили мне свидетельство, которое должно было послужить мне пропуском. На углу одной из улиц я встретила великого князя Николая Михайловича, идущего, как и я, пешком. Он меня остановил, расспрашивал о моем аресте, сказал, что многие мои друзья думали, что я нахожусь в Петропавловской крепости, и прибавил, что я найду в его мемуарах статью о солидарности высших кругов общества, написанную им вчера, и что в этой статье он говорит и обо мне. Он сказал мне, что он вчера обедал у графини Д. Я могла рассчитывать на самые лучшие чувства ко мне со стороны этой молодой особы, бывшей с раннего детства так тепло и дружественно принятой в моей семье. И вот эта молодая особа, по словам великого князя, клеветала на меня во время обеда, утверждая, что у меня нашли переписку с генералом Сухомлиновым, доказывающую мое предательство. Ее в этом поддерживал тот «друг», о котором я уже упоминала в предыдущей главе. Прибавлю, что это заявление графини Д. впоследствии подтвердила бывшая на том же обеде тетка графини, баронесса фон М. Николай Михайлович рассказывал об этом многим членам Яхт-клуба.

Вернувшись домой, я застала мою квартиру почти всю разгромленной, многое было похищено, много мебели попорчено. Кроме того, комиссар устроил в моем доме продовольственный пункт для солдат из окрестностей Петербурга, потерявших связь со своими частями. Эти господа, беспрепятственно сновавшие повсюду, обратили мой дом в большой трактир, в котором студенты и курсистки варили им обеды не только на кухне, но и в салонах. Студенты и курсистки держали речи, пели революционные песни и под звуки рояля предавались какой-то безумной пляске.

Тотчас после моего возвращения меня заставили в знак моего принудительного гостеприимства внести 5000 рублей. Две недели провела я в этом отвратительном соседстве. Мне предоставили две комнаты, моей же прислуге — восемь.

Я никогда более не увижу Италии… Никогда! Сколько грусти заключается в этих словах! Мои скромные средства не позволяют мне согреваться лучами солнца Италии, любоваться прелестными пейзажами римской Кампаньи, которую я там любила, которой я так восторгалась; не увижу я более и музеи, и церкви, в которых я проводила столько часов, и произведения искусства, бывшие моими старыми друзьями! Никогда более не смогу я посетить милые художественные ателье на Биа-Маргута, где я под руководством моего друга Пьетро Габрини сама немного занималась живописью.

Рим! Как много говорит это слово сердцу чуткого, образованного человека! Сколько жизни заключается в этих старых руинах, кажущихся более живыми, чем все памятники нового времени! Какой-то французский писатель сказал, что каждый в Риме находит то, что он туда принес в своей душе. Как это верно! Немало вечеров проводила я на севере в обществе Гете, Ранке, Гервинуса, Тэна, Сенкевича, Марии Корелли и других знаменитостей; назову еще Мориса Палеолога, который в своей прекрасной книге, посвященной описанию Рима, раскрывает все сокровища своих глубоких познаний; затем — Поля Бурже. Всем им я должна быть благодарной за то, что каждый угол, каждый камень в Риме имеет для меня свое значение.

В молодости я бывала в Риме, но из всех тех, кого я часто там видела, теперь уже никого нет в живых. Мой старый друг Сольмс жил в палаццо Каффарелли, ныне уже не существующем. Граф Ревертера, бывший австрийский посол при Ватикане; барон фон Брук — в Квиринале; барон фон Икскюль жил в здании русского посольства, в паллаццо Чиги. Извольский тогда еще был молодым, блестящим советником посольства и лишь впоследствии был призван возобновить добрые отношения между Россией и Священным престолом. Затем назову еще умнейшего из наших дипломатов, барона Эрнста Мейендорфа; мою старую тетку, графиню Ржевусскую; княгиню Паллавичини, графа Сомаглиа; моего двоюродного брата Талатеска. Их всех уже нет на свете!..

Я часто приезжала в Рим, так как дочь моя была замужем за русским посланником, бароном Модестом фон Корфом, и стала настоящей итальянкой. Оба они прожили в Риме 15 лет. И брат мой, граф Александр фон Келлер, долго служивший в посольстве, стал настоящим римлянином. На Бие Систине старый граф Григорий Строганов, этот известный коллекционер, устроил в своем доме прекрасный музей, который я с удовольствием посещала. Много интересных часов провела я в обществе старого графа и его друга скульптора д'Эпинай, прекрасного художника и блестящего человека общества.