Дворец Посейдона
Шрифт:
«Мамия сейчас спит, — думал Заза, — встает он с петухами и, конечно, снов не видит — ему не до снов! А я своими расспросами мешаю ему спать».
Мать, наверно, лежит в маленькой комнате. Там стоит железная печка. Когда гасят свет, мама обычно зажигает свечу. И стоит на столе белая свеча, чадит. А на дворе идет снег, поскрипывает крыша, если снег утром не сбросить, она провалится. Мать лежит в постели и смотрит на свечу.
— Спи, уже светает! — говорит ей Мамия. Он почему-то проснулся, встал у дверей, сложив на груди руки, и смотрит на мать.
—
— Не лягу, — упрямится Мамия, — пока ты не заснешь.
— Засну, Габриэл, засну!
Габриэлом звали отца. Когда Мамия упрямился, мать обычно называла его именем отца. Мамия не смеет, а отец всегда тушил свечу (у мамы и в городе была такая привычка).
— Эта свеча сведет меня с ума, так и знай!
— Потуши свечку! — кричит Заза. — Спи, ты же больна!
— А почему ты сам не спишь? — спрашивает мать.
Заза чувствует, что у матери бессонница из-за того, что он не спит, и потому отвечает ей виновато:
— Я спал… и проснулся…
— Что тебе приснилось, сынок?
— Как будто я ехал в поезде один… В пустом поезде…
— В поезде?
— Да… — Заза быстро добавляет: — Погаси свечу, погаси!
И почему-то клубок слез подкатывает к горлу, и он видит, как летит его голос над лесами, горами, деревнями — сквозь снег, вдаль, туда, где в темноте чадит одинокая свеча.
Мамия и Гага. Бродяга. Адам уводит ребенка. Милиционер. Андро. Тина
Перрон был пуст. Тяжелые серые облака, казалось, лежали на красной кровле станционного здания. Перед хлебным ларьком, одиноко ютившимся у зеленого забора, стоял высокий мужчина с зонтом. Зонт, видимо, мало защищал его от дождя — взмокшие пряди волос спускались на лоб. Лицо у него было худое» чуть тронутое оспой. Надетое прямо на сорочку пальто свисало с сутулых плеч. Мужчина не покупал хлеба и не разговаривал с продавцом. Он просто стоял и смотрел на неподвижный состав.
Дождливый рассвет с трудом выбирался из бледного печального тумана. В нижнем этаже здания вокзала еще не погасили электричества, а в верхних окнах гнездилась ночная мгла и глядела оттуда сумеречными глазами.
К ларьку подошла женщина в пальто, небрежно накинутом на плечи, и в огромных мужских калошах на босу ногу. Она прижала теплый хлеб к груди, прикрыла его полон длинного пальто и, даже не взглянув на мужчину с зонтиком, зашлепала обратно.
Длинный поезд стоял очень тихо. Никто не выглядывал из окон, никто не спешил на посадку, и вид у вагонов был такой, точно они совсем пусты и загнаны на запасной путь.
Со скрипом растворяется тяжелая дверь, и на перроне появляется дежурный в фуражке с красным околышем. Он некоторое время глядит на поезд, потом зевает и собирается идти обратно, но, заметив мужчину с зонтиком, останавливается.
— Здорово, Мамия! — окликает он его.
— Здравствуй, Вано… — отвечает Мамия, не отрывая глаз от поезда и не оборачиваясь.
— Что ты
Мамия молчит.
— Я спрашиваю, что ты здесь нашел интересного?
— Поезд…
По платформе протрусила вымокшая собака, повертелась у ларька и улеглась под забором.
Дежурный опять посмотрел на поезд. Всю свою жизнь он только и видел, что поезда, но этот чем-то привлек сейчас его внимание. Уж больно тихо он стоял. Вано вдруг вспомнил, как очень давно работал он путевым обходчиком и как поезд переехал его корову. Так неслышно подкрался, проклятый, что какая там корова, сам Вано едва ноги унес.
— Значит, поездами интересуешься? — сказал он просто так, чтоб поддержать беседу, Потом Вано взглянул на небо и в сердцах бросил: — Хоть бы уж обвалилось совсем, будь оно неладно!
Дежурный медленно вошел в здание, но вскоре торопливо вышел обратно и зазвонил в колокол.
— Гляди, твой поезд пошел! — крикнул он Мамии.
Состав тронулся бесшумно, словно спасался от преследователей. У лесосклада он испуганно вскрикнул и сразу умолк. Потом тускло засветилась красная лампочка последнего вагона, и поезд растаял в тумане.
Еще раз захлопнулась за дежурным дверь. В окнах погасло электричество.
Неожиданно рассвело. Казалось, утро, стесняясь поезда, дожидалось, когда он отойдет.
За путями в паутине дождя колыхалось кукурузное поле. За полем поднимался дом, крытый грязновато-зеленой черепицей. Из высокой трубы выплывали бурые разорванные клочья дыма.
Мамия напряженно пытался вспомнить, кто живет в этом доме. Но тут кто-то тронул его за рукав, и ему пришлось обернуться. Перед ним стоял маленький веснушчатый мальчуган в старом коротком пальто…
— Дяденька Мамия… — Мальчик протягивал ему ломоть хлеба, вздернувшийся узкий рукав обнажал худенький локоть.
От хлеба шел пар. Мамия подвел мальчика к забору.
— Ты чей такой?
— А ничей… — бойко ответил мальчик, подняв на Мамию большие голубые глаза.
Казалось, ему приятно было сообщить, что он ничей.
Мальчик опять протянул Мамии хлеб.
Хлеб намок под дождем. Мамия отщипнул кусочек, положил в рот, пришлось сделать над собой усилие, чтобы проглотить его.
— Спасибо тебе…
— Закрой зонтик, — улыбнулся мальчик. — Здесь дождя нет…
Мамия сложил зонт, стряхнул с него воду и сказал:
— Ну и дождь, не перестанет никак.
Раньше при виде мужчины с зонтом он не мог сдержать улыбки. А теперь эти дожди приучили его к зонту. Здесь почти все ходили с зонтами. А интеллигенция только так и прогуливалась, и каждый знал, у кого какой зонтик. У доктора, например, был широкий старинный зонт с ручкой из слоновой кости. Он никогда не расставался с ним. В хорошую погоду доктор складывал зонт и вешал на руку. Зонт начальника почты походил на пляжный гриб, держал он его так неловко, будто впервые в жизни взял в руки. Аптекарь носил черный зонт с инициалами, аккуратно вышитыми у самого края красными нитками.