Дворец Посейдона

Чиладзе Тамаз Иванович

— Верно, — отвечал Заза.

Он вдруг развеселился, и ему захотелось вслух, во всеуслышание, рассказать о Торнике, но в последнюю минуту он раздумал. Все, о чем бы он ни вспоминал, казалось ему смешным, но в то же время он чувствовал, что ничего смешного в этом не было. Он сегодня впервые разобрался и понял, что не любил Торнике. Раньше он над этим просто не задумывался. Разве только один Торнике? Он отошел от многих своих школьных товарищей и не жалел об этом. Это происходило само собой, почти незаметно, может быть, потому,

что все, что в детстве выглядело безобидным — просто ребяческой шалостью, теперь всплывало в памяти, становясь отчетливым и значительным. Оно обнажалось, лишенное спасительного покрова — возраста, который в наших глазах является самым веским оправданием.

Оказывается, человеческая память ничего не забывает. Хоть и с большим опозданием, но все же со всей готовностью осуждает она ябеду, доносчика, предателя, И тогда возвращается горечь слез, пролитых на подушку, тогда, в детстве, когда тебя предали в первый раз.

— Вы знаете, как плачут дети?.. — спросил он громко и тут же, столкнувшись с удивленным взглядом Давида, потупился, пристыженный.

За столом наступило молчание. Не поднимая головы, Заза все же чувствовал, что все смотрят на него. Чтобы рассеять неловкость, он взял себя в руки и со смехом произнес:

— Я окосел, братцы!

И тогда все ожили, откровенность в таких случаях всегда вызывает веселье.

Все рюмки вмиг были наполнены и опрокинуты: ничего ты не пьян, давай выпьем!

Давид поманил пальцем официанта. Тот подлетел и получил заказ на черный кофе.

— С пьянством надо бороться, — провозгласил Давид с улыбкой.

— Вот вы врач, — воодушевился сибиряк, — скажите, это правда, что водка вредит сердцу?

— Да вранье все, — сказал его товарищ, уставившись на Давида. — Мы этому не верим!

— И я не верю, — ответил Давид.

— Но и пользы она не приносит, вот беда.

— Беда, — подтвердил Давид.

— Так как же мы должны лечить это несчастное сердце? Вот я всегда ношу валидол в кармане.

— Валидол? — засмеялся Давид. — Разве валидолом вылечишь раны, нанесенные любовью, завистью, ненавистью!

— Вот и я говорю! Если бы вы у нас жили, были бы самым знаменитым доктором!

— Я как влезу в белый халат, — сказал Давид, — все это из головы вылетает. Поэтому, наверно, я не знаменит.

Загремела музыка, Заза встал и подошел к девочке за соседним столиком. Она страшно покраснела, когда Заза пригласил ее танцевать.

Танцуя, Заза заметил, как певица помахала рукой девочке.

— Это моя мама, — смущаясь, проговорила девочка.

— А с вами сидит ваш отец, верно?

— Да, папа. Я в ресторане первый раз, сегодня день моего рождения.

Из ресторана они вышли поздно. Заза попрощался с Давидом, солгав, что идет спать к товарищу. Ему хотелось побыть одному. Набродившись вдосталь, он наконец вспомнил, что остался без ночлега. Ходить до рассвета по улицам он не мог, было холодно.

«Может,

пойти на вокзал?» И только он успел это подумать, как вдруг над ним вспыхнула разноцветная реклама: Гостиница «Будапешт». Несколько шагов, и он очутился у входа в гостиницу.

В вестибюле свет был погашен. Только перед администратором горела маленькая настольная лампа. Заза приблизился к столу и молча остановился.

«Глупости, — думал он, — тут наверняка ничего не будет…»

Администратор, светловолосая женщина с удивительно симпатичным лицом, подняла голову, и Заза вдруг воспрянул духом. Они почти одновременно улыбнулись: Заза улыбнулся потому, что не осмеливался задать вопрос, а женщина — потому, что поняла причину его нерешительности.

— Вы завтра утром освободите номер, — проговорила она.

— Что вы сказали? — Заза не поверил своим ушам.

— Вам повезло, у нас есть один номер, но только утром вы должны будете освободить его.

— Непременно, ведь я утром уезжаю.

— Ну вот видите, как хорошо.

Заза на лифте поднялся на пятый этаж и получил у дежурной ключ.

— Пятьсот двадцать седьмой, направо.

Заза шел по коридору и читал написанные на дверях номера:

— Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать три, пятьсот двадцать пять… Вот он!

…Он открыл дверь, вошел и лег; все это он проделал, не зажигая света, и почти сразу заснул.

Номера над дверями светились в темноте фосфорическим светом:

521.

522.

523.

524.

525.

526.

Заза одну за другой отворяет все двери и заглядывает в комнаты — и везде он видит себя самого с неестественно вытаращенными глазами.

— Извините, — говорит Заза и смущенно прикрывает дверь, — извините!

А коридор такой длинный!

— Магда, Магда! — кричит Заза.

— 521, 522, 523, 524, 525, 526,— считает кто-то за его спиной.

— Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать четыре! — объявил диктор.

Заза бежит по баскетбольной площадке. Бадри забрасывает в корзину мяч, он машет Зазе рукой; а Заза будто не замечает этого:

— Магда! Магда! Магда!

— Я не люблю вальс, — говорит ему девочка, с которой он познакомился в ресторане, — а отец мой дирижер.

— Стоковский, Тосканини, Ферреро, — Заза начинает перечислять имена всех дирижеров, которых знает.

— Нет! Нет! — смеется девочка и отрицательно качает головой.

На трибунах стадиона вместо зрителей расположился симфонический оркестр. Оркестром дирижирует мужчина, тот самый, в львиной маске, он энергично взмахивает руками, но никто не играет.

Тишина.

На пустой площадке стоит один Бадри и бросает в сетку мяч.

— 521, 522, 523, 524,— считает кто-то все так же громко.

— И мечтать я не умею, — говорит девочка, — и веснушки эти мне совсем не идут!

— Магда! — кричит Заза. — Магда!