Дыхание Голгофы
Шрифт:
– А знаешь, Гавр, давай сходим в Храм. Поставим свечи. Я уж и не помню, когда в нем была.
– А я помню, в детстве бабушка нас с братом водила в станичную церквушку. Мне было и любопытно и страшно одновременно. А брату, по-моему, было по барабану. Потом сны еще снились страшные. Ну а последний раз в Ленинграде, в Александро-Невской Лавре был. Пышное зрелище. Я почему-то так волновался.
– Да вы впечатлительный мальчик, как я погляжу, - рассмеялась Анюта. Вот и пойдем. Свечи поставим к образам. Может,
– Мой подвиг, Анюта, в стадии созревания. Но решение близко.
– Мне секундомер включить? – смеется Анюта. – Ладно. Завтра встретимся – и в храм, отмаливать грехи. В Свято-Троицкий. Он самый красивый.
– А они у нас есть, грехи-то?
– Это ты завтра у Бога спросишь. Он тебе все припомнит. Так кто к кому приходит? Гора к Магомеду или Магомед к горе? – шутит Анюта.
– Пусть я буду Магомедом. Идет? – тоже шучу я.
– Ну, тогда жду Магомеда. Правда, я стирку затеяла – успеть бы до ночи. Я все еще хочу вам нравиться, капитан. А когда вас нет, у меня ностальгия по далекому прошлому.
– Это как?
– Это когда мы караулили твою жену. Ты мне уже тогда нравился. Сколько уж лет прошло? А Магомед все не торопится к горе.
– Ну договорились же, завтра я захожу за тобой с утра.
– И не побоишься своей? Завтра суббота, - мягко ехидничает Анюта.
– Начнем с того, что она уже не моя. И пусть теперь она меня боится. Прошло все, Анюта.
– Ладно тебе, а то я уже чувствую твою меланхолию. Жду, - отвечает Анюта и кладет трубку.
На следующий день, как договорились, я прибыл к ней. Я был в гражданке – обычные серые со стрелками брюки и светлая рубашка с короткими рукавами. Тепло. Апрель на перевале. В последнее время я вообще редко надеваю форму. Разве что на «мальчишник» в организацию или на встречу с пионерами. По «исторической» лестнице поднимаюсь легко – никаких волнений и заблуждений. Последний Галинин финт с цветами поставил жирную точку в моей драме. Возврат ни только нереален – он, кажется, противоестественен природе. И хотя я знал теперь точно, что Галина этого своего профессора выставила вон – сердце мое на сей акт отстучало равнодушно.
А Анюта была готова к моему приходу. Я лишний раз убедился в ее необыкновенном обаянии и женственности. «А может ты просто соскучился, офицер?» Впрочем, скромное без излишеств платьице бежевого цвета, с отложным воротничком и коротким рукавчиком ловко подчеркивали достоинства ее фигуры. Туфелька на шпильке, умеренный макияж, но главное - ее безумно пышные локоны волос, слегка прихваченные на висках заколками – все говорило сейчас о безупречности вкуса и какой-то особой изящности.
– Я думала, ты на машине приехал. Хоть бы раз прокатил, - поиграв лукаво глазками встречает меня Анюта.
–
– Ты сегодня просто необыкновенна!
– Ну слава Богу, дождалась. Что, расцветаю? – кокетничает Анюта. – Гляди, военный. Птичка может упорхнуть.
– Угу, я ей упорхну. Я с этой птичкой считай, жизнь прожил.
– Чего-чего? Вы меня определенно с кем-то путаете. Повторите, пожалуйста, уж очень интересно. Неужто мы созрели?
– А вот пойдем сейчас в храм. Посмотрим как там что…
– Ну и что? – смеясь подхватывает Анюта. – Под венец, господин офицер?
– Там видно будет…
У храма Анюта набрасывает платок и говорит.
– Ты погляди сколько нищих. Вроде и праздника нет святого. Пасха прошла.
Они сидят в две шеренги, образуя некий живой коридор, по которому идут люди. И обойти, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами просто невозможно. И странное состояние какой-то одинаковости этих глаз оставляет осадок безысходности. Что пригнало их сюда? Не только ведь всеобщая российская хворь? Или возможность вот так ловко, накоротке, использовать нашу национальную черту – «милость к падшим» или еще что-то большее, какой-то ритуал – и прощения и протеста одновременно. Хотя подают-то больше такие же бедолаги. Конечно я подавал налево и направо, стыдливо пряча глаза – но ей-Богу, за спиной моего офицерского прошлого не было этого чудовищного «вприсядку» строя калек и убогих. И подаю, подаю…
– Сюда обязательно надо брать мелочь, - говорит мне Анюта.
– Да взял, но тут и монетного двора не хватит, - пытаюсь отшутиться я.
И тут вдруг длинноволосый седой старик, понуро склонив предо мной голову, говорит:
– От тебя не возьму. Ты убиенный, хлебнул лиха.
Зато девчушка, сидящая с ним рядом, вся в лохмотьях потянула ко мне ручку:
– Дай мне, дяденька, копеечку.
Я сыпанул ей горсть и та, мельком пересчитав их, сунула себе за пазуху, и сердце мое сжалось от боли.
– Пойдем, Гаврюш, - вдруг нашлась моя Анюта. – Господи, как ты побледнел.
– Да так мне что-то показалось, - сказал я и торопливо шагнул вперед – мне не хватало воздуха. Господи, так это же старик Рерих с моей дочерью! – вдруг осенило меня. И в следующую секунду я вернулся назад – но ни старика, ни девчушки не нашел. То есть все были на месте, но как и прежде - на одно лицо.