Дыхание жизни
Шрифт:
Фрэнсис. Да, немного, верно. Но рука художника должна быть уверенной!
Мадлен. Я тоже так считаю.
Фрэнсис. Писать надо всегда твердой рукой. Если рука художника дрожит, получается плохо, и тогда это больше говорит о самом художнике, чем о его предмете.
Мадлен. Верно.
Фрэнсис. И даже я, даже я сама сумела понять: он у меня не получится.
Короткое молчание. Фрэнсис задумалась.
Он
Мадлен. О господи.
Фрэнсис. Да, представляете? Честно говоря, после того случая я сдалась и выбросила белый флаг. Так и внушала себе: «не пытайся описать Мартина».
Мадлен. Думаю, вы были совершенно правы.
Фрэнсис. Знаете, читатели меня любят. Им нравится мое спокойное, но несколько разрушительное чувство юмора.
Мадлен. Как хорошо, что вы способны смеяться.
Фрэнсис. Да! За последние несколько лет я просто обхохоталась. (Фрэнсис слегка пожимает плечами). Честно говоря, оглядываясь назад, не могу сказать, что все это стало для меня неожиданностью…
Мадлен. Правда?
Фрэнсис. Я чувствовала, конец приближается.
Мадлен. Так вы все это предвидели?
Фрэнсис. Думаю, да.
Мадлен. Прямо все так, как было?
Фрэнсис. Пожалуй, да. (Фрэнсис замолкает, обдумывая свои слова). Не знаю. То есть я хочу сказать, трудно об этом вспоминать, но полагаю, что да. Теперь, когда я думаю о том времени, мне кажется, что бы нас с Мартином ни держало вместе, что бы там ни было…
Мадлен. Он любил вас.
Фрэнсис. Да.
Мадлен. Это была любовь.
Фрэнсис. Пожалуй, да, он меня любил. (Фрэнсис опять останавливается, еще раз обдумывает слова). В некотором роде.
Мадлен. Конечно, любил. Я тому свидетель. Боже, сколько он о вас говорил.
Фрэнсис. Правда?
Мадлен. Конечно. И очень подробно.
Фрэнсис. Он, что, нас сравнивал?
Мадлен. Еще бы! И всегда в вашу пользу.
Фрэнсис. Всегда?
Мадлен. Ну, как правило. Чтобы никому не было обидно.
Фрэнсис улыбается, сдаваясь.
Фрэнсис. Да, он меня любил — как французы говорят? —
Мадлен. И вы его очень любили.
Фрэнсис. Он меня любил. Ладно, какая теперь разница. Но самое главное, под конец, если уж отдать ему должное, он старался изо всех сил…
Мадлен. Он ушел по-хорошему, да?
Фрэнсис. …если принять во внимание, что по-хорошему уйти невозможно. Но что правда — то правда, сердцем я давно чувствовала, что дело идет к концу.
Мадлен. То есть вы хотите сказать, вы страшились этого.
Фрэнсис. Да.
Мадлен. Это не то же самое, что знать.
Фрэнсис жестко смотрит на нее.
К тому же у вас были дети.
Фрэнсис. Конечно.
Мадлен. То есть, у вас есть дети.
Фрэнсис. А вы, Мадлен? Вы могли это предвидеть?
Мадлен смотрит на нее, ничего не отвечая.
Мадлен. Вы сказали, как я поняла, что хотите приехать поговорить со мной о Мартине…
Фрэнсис. Да.
Мадлен. …вы именно так сказали.
Фрэнсис. Совершенно верно.
Мадлен. Хорошо. Но вы не сказали, почему. О чем конкретно вы хотели говорить?
Фрэнсис. Вы правы. Но будьте ко мне справедливы, я еще даже не присела.
Мадлен. Я уже предлагала вам сесть.
Фрэнсис. Знаю. Просто я была напугана.
Мадлен. Снимите пальто.
Фрэнсис, наконец, снимает пальто и кладет его на диван.
Я сейчас приготовлю чай.
Мадлен берет чайник и ставит на плиту. Фрэнсис садится. Через какое-то время Мадлен возвращается с чашками.
Фрэнсис. Я действительно хочу написать нашу историю. Но не роман. Я хочу написать мемуары.
Сцена вторая
Вечер того же дня. Занавески на высоких окнах не задернуты, и через окна в комнату проникают отблески ярких огней с променада внизу. От неонового луча через комнату пролегла яркая цветная полоса. Мадлен входит через основную дверь с полиэтиленовым пакетом в руках; в нем бутылки. Она не включает света. Проходит в часть комнаты, отведенную под кухню, и начинает доставать из пакета бутылки. Фрэнсис пошевелилась. Она лежит на диване, перед которым стоит Мадлен. Фрэнсис лежит, вытянувшись во весь рост, прикрывшись накинутым сверху пальто.