Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы
Шрифт:
С в и н т у с я. И мне тоже. Я хочу стать придворной Дамой Его Единственности. Хочу, чтоб у меня это было записано в красном билете — как у маленькой принцессы из Вальпургии.
Р ы п м а н (Скаброзе). Извольте. Нет ничего проще. Я восхищен вами.
Визгоморд выходит в центральную дверь. Все слушают разговор Скаброзы и Рыпмана.
Так мало матерей, которые решаются на это, а ведь результат просто великолепен. Однако требуется полная изоля...
Левая дверь распахивается, из нее вылетает I Г о с п о д и н, которому только что дали сильного пинка под зад. За ним В а х а з а р — весь его френч в пене. Дендинетка вскакивает с пола.
В а х а з а р (рычит). Хааааааааааааа!!!!
I Господин валится на пол.
Ты смеешь являться ко мне с измятой бумажкой и при этом еще подписываться: «князь» — а? Ах ты, хромотень! Сизигамб ты встреснутый!!! (Обводит взглядом присутствующих.) Слушать меня!!! Я уже говорил, что для меня все равны. И ты, старая жаба, и ты, хам, дегенерат городской, и ты, лахудра, и ты, долговязая дохлятина. (Указывает по очереди на I Бабу, на Рабочего, на Дендинетку и на Первого Господина, который, вскочив, вытягивается по стойке «смирно».) Вы все — ничто, абсолютный ноль. Ради вас я посвятил себя делу наитруднейшему — полному одиночеству. Мне нет равных. Не в том смысле, как императорам или королям — я в ином духовном измерении. Я гений жизни — я столь велик, что Цезарь, Наполеон, Александр и им подобные ветрогоны рядом со мной — ничто, прах, такой же, как и вы! Вам понятно, сморчки сушеные? У меня мозг — как бочка. Я могу быть, кем только захочу, кем бы я ни пожелал. Вы понимаете меня? А???
Ф л е т р и ц и й (дрожащим голосом). Кажется, до некоторой степени я начинаю немного понимать.
В а х а з а р. Я тебе дам «некоторую степень»! А не хочешь ли до некоторой степени сдохнуть, ты, скорпион вшивый? А???
Ф л е т р и ц и й (полуобморочно). Я... ничего... Я... Ваша Единственность...
В а х а з а р (мягче). Тогда молчи и слушай. Я вижу, ты достаточно умен. (Обращается ко всем.) Я жертвую собою ради вас. Никто из вас не может этого оценить, и я от вас этого не требую. Знаю, вы говорите обо мне чудовищные вещи. Об этом я ничего не хочу знать. Доносчиков у меня нет и не будет — так же, как нет министров. Я один, как Господь Бог. Сам управляю всем и сам отвечаю за всё — только перед самим собой. Я и себя могу приговорить к смерти, когда мне придет охота — в случае, если окончательно решу, что проиграл. у меня нет министров — в этом мое величие. Я один, я одинокий дух — как пар в машине, как электрическая энергия в батарее. Но зато уж у меня действительно машина, а не какое-нибудь там полудохлое месиво. Мои чиновники — все равно что автоматы, вроде тех, что стоят на вокзалах. Опускаешь цент, и вылетает шоколадка — а не мятный леденец: шо-ко-лад-ка. (Флетрицию.) Понимаешь ты это? А??
Ф л е т р и ц и й. Да, теперь вполне понимаю. Пожалуй, впервые...
В а х а з а р (обрывает его). Ну и слава Богу. Радуйся, что понял, и заткнись. (Напыщенно, патетическим тоном.) Я веду вас к счастью, о котором вы пока и мечтать не можете. Я один знаю это. Каждый будет возлежать в своей коробочке с ватой, подобно бесценному брильянту — одинокий, один-единственный в сверхчеловеческом величии своей глубочайшей сути: такой же, как я теперь. Но только я страдаю, как тысяча чертей, принося себя в жертву ради вас, и терплю даже то, что вы считаете меня диким хамом, таким же, как вы сами — (I Господину) включая тебя, князь, ваша милость. Я чист, как непорочная девица, что грезит о белых цветах метафизической любви к своему Единственному Божеству. Я один-одинешенек, словно удивительный метафизический цветок, возросший в мрачном центре Вселенной, я одинок, как жемчужина, скрытая во чреве погребенной на дне устрицы... (Флетриций взрывается истерическим хохотом и в судорогах падает на пол.) Смейся, идиот. Я знаю, что не умею изъясняться на твоем паршивом литературном языке. Смейся. Я тебя за это не осуждаю. Любой из вас может мне выложить все прямо в лицо, да только никто не отважится, потому что за это — смерть, дорогие мои господа. Ничего не поделаешь. Но доносчиков у меня нет. И в этом часть моего величия. Говорю вам: новых людей можно создать, только уничтожая, а не вкладывая каждому
Ф л е т р и ц и й (поднявшись, обрывает его). Неужели и в клопе, который тебя кусает ночью, о, Ваша Психическая Неэвклидовость?
В а х а з а р (холодно, но с дрожью в голосе). Что?
Ф л е т р и ц и й (грубо). Я спрашиваю, неужели и в клопе тоже? Ты, старый фигляр!
В а х а з а р (свистит, сунув два пальца в рот; толпа расступается, на бешеной скорости врываются шестеро Г в а р д е й ц е в во главе с Г н у м б е н о м). Немедленно расстрелять этого шута!!! (Указывает на Флетриция.)
Г н у м б е н. Есть. Взять его. (Указывает своим людям на Флетриция.)
Гвардейцы тут же выволакивают литератора, тот безвольно подчиняется.
В а х а з а р (завершает речь). Так вот, я хочу вам дать хоть немного всего этого. И дам, даже если вам придется пройти через такие муки, по сравнению с которыми то, что происходит теперь, покажется вам истинным наслаждением.
Все слушают, оцепенев от страха.
I Б а б а. Ну хорошо, Ваша Единственность, только что же такое это самое «все это», о котором вы толкуете, вот в чем дело. Я об этом уже где-то слышала, но так и не поняла, хотя хорошо знаю теорию Эйнштейна.
В а х а з а р (вытирая избыток пены с френча). Видишь ли, старуха, этого я и сам не знаю. Тут ни мне, ни тебе и сам Эйнштейн не поможет. Я мог бы узнать, но не хочу. Тогда я потерял бы способность действовать. (Всем.) Вам понятно? А?
Молчание.
Если бы я досконально знал, в чем тут дело, если бы все понимал так же, как эта старуха, да впрочем, и сам я тоже, понимаю Эйнштейна, я ничего для вас не мог бы сделать.
За сценой слышен винтовочный залп.
О — одним литератором меньше. Сразу воздух посвежел. Сам не люблю писать и графоманов не выношу. Собачье племя, черт бы их подрал!
С т а р ы й Р а б о ч и й. Ну ладно, Ваша Единственность, вот вы сами сказали; пока не будет ничего кроме страданий. Я, положим, верю, что наши внуки и так далее, но мы-то — мы что будем с этого иметь?
В а х а з а р. По всей вероятности, ничего, и это вовсе не так трагично, как кажется. Мы должны выйти за рамки личного — иначе нам никогда ничего не создать. Я хочу вернуть человечеству то, что оно утратило и ценой чего оно стремится стать — если уже не стало — чем-то в точности таким же, как улей, муравейник, стая саранчи, осиное гнездо или что-нибудь еще в этом роде.
I Б а б а. Так-то оно так, да только мы, старики, тоже хотим отдохнуть. Вы-то, Ваша Единственность, в своем время насладились жизнью, пожили в свое удовольствие. А нам — шиш. Все как было, только еще хуже.
С к а б р о з а. Это точно. Он насладился — всем чем угодно, под завязку. Уж я-то его знаю.
В а х а з а р (Скаброзе). Прошу меня не прерывать! (Бабе.) Вы что же думаете — речь о вас идет, о вас как таковых? Да ничего подобного. Кто это вам сказал? Тут речь даже не обо мне — не обо мне самом. Я мучаюсь больше всех. Радуйтесь, что вы страдаете рядом с таким человеком, как я. Не вынуждайте меня заниматься пустой болтовней, а главное — не вынуждайте думать. Ведь если бы я захотел, я бы сегодня же ночью все обдумал, а утром встал совершенно другим человеком и ничего, буквально ничего уже не мог бы сделать. Вот вы жалуетесь, что иной раз вам приходится подождать месячишко-другой, пока рассмотрят прошение. Иудеи тоже ждали Мессию, и только потому у них теперь есть Кантор, Бергсон — о, как я ненавижу этого болтуна, — Маркс, Гуссерль, Эйнштейн... Не подумайте, что я филосемит, это только факты.