Джентльмен-капитан

Дэвис Дж. Д.

Во время его рассказа я — единственный слушатель — стоял рядом, завороженно внимая каждому слову. Конечно, мне была знакома судьба Дроэды. За последние четыре или пять лет я провёл достаточно зимних дней в Брюсселе, Веере и Рейвенсдене, не имея других занятий, кроме чтения отчётов о минувших сражениях, и мне казалось, я знал, что услышу дальше. Люди Кромвеля, опьянённые жаждой крови, уничтожили не только гарнизон Дроэды, но также мужчин, женщин и детей города числом в несколько тысяч невинных душ. «Праведное воздаяние Господа этим негодяям–варварам», — оправдывал свои действия Кромвель. Сыновья, внуки и земляки тех «негодяев–варваров» по сей день хранят

эту историю и ненависть к Кромвелю в своих сердцах. Вот что я читал, будучи в изгнании, и даже сейчас я знаю ирландцев, которые поклянутся в правдивости этих слов. Я ожидал, что Фрэнсис Гейл, присутствовавший при событиях, повторит мне то же. Таково было моё предубеждение.

— Вам станут рассказывать, что Кромвель и его люди поубивали всех в Дроэде, даже женщин и детей, — заговорил он. — Но это не так. Война порождает ложь, а ирландские войны порождают лжи больше, чем другие. Астон не принял условий, и Кромвель имел полное право обрушить на нас меч гнева. Это я готов принять. Я видел, как Астону вышибли мозги его же деревянной ногой, а потом разрубили его на куски, и это я тоже могу принять — его упрямство и глупость привели беду на наши головы в тот день.

Гейл замер и зажмурился, словно надеясь опять увидеть башни Дроэды, как бы далеки они ни были.

— Но я видел, как мой друг Питер Уиллоуби вышел к ним и предложил свою шпагу в знак сдачи, видел, как четверо железнобоких прикончили его. Они называли его ирландской грязью и собакой–папистом, — голос Гейла дрожал, хотя пастор так и стоял без движения, опершись на поручень. — Уиллоуби, в ком не было и капли ирландской крови, а семья его — вернейшие сыны англиканской церкви, каких можно найти в Шропшире. И когда он пал, они продолжали терзать его тело и скармливать куски собакам Дроэды, пока солдаты и офицеры стояли вокруг и смеялись. И всё это — когда битва была уже, считай, выиграна.

Гейл умолк, пытаясь успокоиться. Теперь мне казалось, я понял. С детства я знал, как тяжело переносила матушка гибель своего мужа — а это была почётная смерть в честном бою. Грязная и бесславная смерть друга должна была оставить невообразимую рану в сердце Гейла.

— Я говорил, что они не убивали женщин и детей направо и налево, — продолжил он. — Но многие погибли в тот день. Была там одна… её звали Кэтрин Слейни. Из хорошей семьи в Дублине. — Его глаза блестели, губы были поджаты, и хотя последние лучи солнца сгладили его черты, я видел боль в каждой из них.

— Когда они закончили развлекаться с Питером Уиллоуби, то поднялись в башню. Я лежал там. Я был ранен, когда моего друга… увечили. При мне даже не было шпаги. Сражение давно закончилось, но первый же ворвавшийся в комнату накинулся на меня с эспонтоном [17] . Я ничего не мог поделать. И она… — я видел, как его руки крепко вцепились в деревянный поручень. — Она бросилась к нему и приняла нацеленное в меня остриё. Она приняла его в живот. Мы были любовниками два года, и она носила моё дитя.

17

Эспонтон — холодное оружие, состоящее из фигурного пера, тульи, крестовины между ними, помочей и длинного древка.

Пусть мы почти заштилели, всё равно слышались обычные для корабля в море звуки: пение легчайшего ветерка в такелаже, плеск волн о корпус. Но даже они не могли нарушить абсолютной тишины на баке, когда солнце, наконец, село над Дроэдой.

Думаю, я опять услышу эту тишину, только оказавшись в собственной могиле.

Прошло какое–то время, прежде чем Гейл посмотрел на меня. Когда он заговорил, то снова был спокоен.

— Его величество и архиепископ говорят, что мы должны смириться, капитан. Мы должны простить и забыть то, что случилось в минувшей войне. Круглоголовые и кавалеры должны вновь стать добрыми соседями. Господь наш Иисус Христос учит тому же, и я служу ему. Но я отказываю им сегодня так же, как и все эти долгие тринадцать лет. Бог, король, архиепископ и Билли Сэнкрофт могут проповедовать сколько им угодно, капитан Квинтон, но я не стану мириться с теми, кто был заодно с убийцами Питера Уиллоуби, Кэтрин Слейни… и моего ребёнка.

Яркие фонари на корме «Ройал мартира» мигнули, озарив тёмный корпус корабля. Под ними из окон главной каюты Годсгифта Джаджа разливался свет. Того самого Джаджа, что сражался на стороне человека, который повёл последнюю атаку на Дроэду.

— Я не прощу, — сказал Гейл тихим голосом, — и никогда не забуду. Но от вина я хотя бы могу впасть в беспамятство.

Я пытался найти нужные слова, но впустую. Лишь один известный мне человек сумел бы подобрать такие слова, но он давно как умер на кресте. Фрэнсис Гейл избавил меня от необходимости прибегать к унизительным банальностям.

— Капитан Квинтон, вы второй человек, услышавший эту историю за тринадцать лет. Рассказать её Билли — это одно, но поведать вам, абсолютно чужому человеку, совсем другое. — Пробил корабельный колокол, и он кивнул, будто соглашаясь с мудрым наблюдением друга. — Знаете, возможно, паписты правы. Может быть, исповедь действительно полезна для души. Я чувствую лёгкость в сердце, какой не ощущал уже долгое время.

Странная мысль посетила меня, как иногда бывает с такими мыслями — внезапная и непредсказуемая.

— Этот мальчишка, Андреварта. Ему столько же, сколько было бы вашему сыну теперь, не так ли?

Фрэнсис Гейл несколько мгновений с любопытством рассматривал меня.

— Вы полны сюрпризов, капитан Квинтон. Бог свидетель, вы слишком молоды для вашего поста, несмотря на имя и происхождение. Но что–то всё же в вас есть. — Он медленно кивнул, и призрак улыбки заиграл на его губах. — Да, капитан. Он того же возраста, что был бы и мой ребёнок.

Минуту мы стояли, глядя на яркие огни «Ройал мартира». Потом Гейл шевельнулся и положил руку мне на плечо.

— Думаю, настало время нам вернуться за стол, если позволите? Ведь нам следует доесть хороший обед и выпить за юную принцессу. И приношу извинения за свои отвратительные манеры, сэр.

Глава 12

Посреди ночи снова поднялся ветер. Затухла последняя свеча, а я всё лежал без сна на койке, размышляя об истории Фрэнсиса Гейла и крушении всей его жизни, как вдруг почувствовал, что корабль снова начал двигаться. Должно быть, движение убаюкало меня, поскольку проснулся я уже после рассвета под приглушенный звон склянок и был встречен видами разных берегов в окнах каюты: Антрима по левому борту и Кинтайра по правому борту. Ирландия и Шотландия на расстоянии всего нескольких миль друг от друга, отлично различимые невооружённым глазом. Маск явился побрить меня и сообщил, что ночью на борт поднялся лоцман и занял свой пост помощника Лэндона по навигации. После того как Маск чуть не перерезал мне горло в манипуляциях с бритвой, я оделся и нетерпеливо взбежал на шканцы.