Джироламо Савонарола. Его жизнь и общественная деятельность
Шрифт:
Чем беспутнее была окружающая жизнь, тем грустнее становился Иероним Савонарола. Он худел и бледнел, сторонился людей, был молчалив; раз посетив замок, он дал себе слово, что его ноги не будет более там, и, уходя в пустынные церкви, юноша с жаром повторял: “Heu fuge crudeles terras, fuge litus avarum!” (Увы, избегай жестоких стран, избегай берега скупых!)
Судьба готовила Савонароле еще одно разочарование, оказавшее влияние на его решение совершенно отрешиться от мира и его суеты. В соседстве с домом Савонаролы жил один флорентийский изгнанник из славной семьи Строцци. В лице этого изгнанника Савонарола увидел впервые нового человека, не похожего на окружавших его феррарцев, – страдальца за любовь к свободе, к отчизне. У Строцци была незаконнорожденная дочь. Савонарола влюбился в нее. В душе молодого человека зароились яркие надежды на лучшую долю, на личное счастье. Но чем светлее были эти надежды, чем обольстительнее были эти мечты, тем сильнее был нанесенный юноше удар. Гордые флорентийцы отвергли его предложение и оскорбили его, сказав, что “Строцци никогда не могут породниться с какими-нибудь Савонаролами”. Еще мрачнее стало настроение юноши, искавшего забвения в музыке и поэзии. В стихотворении “De ruina mundi” он подробно описывает свое душевное состояние: “Я вижу разрушенным весь мир, безнадежно попранными добродетели и добрые нравы; нигде нет живого света и существа, стыдящегося своих пороков... счастлив только тот, кто живет грабежом, кто питается кровью ближнего, кто обирает вдов и опекаемых им сирот и толкает в пропасть бедняков. Образованным и мудрым считается только тот, кто побеждает силой и коварством, пренебрегает Христом и Богом и вечно думает, как бы погубить ближнего... Но у меня есть еще надежда, которая спасает меня от окончательного отчаяния: я знаю, что в другой жизни будет ясно тем, чья душа была благородна и высоко возносилась в своих порывах”.
В то время путь для спасения мог быть только один: бегство от света и мирских соблазнов. Надо было отказаться от веселья, пьянства, разврата, роскоши, от всего, что одними покупается ценою пота и крови угнетенных ближних и ради чего другие идут на всякие преступления, грабеж и убийства. На этот путь спасения теперь все толкало Иеронима Савонаролу – и любовь к Фоме Аквинату, и случайно услышанная в Фаенце проповедь августинского монаха, произведшего на него, по его собственному признанию, неизгладимое впечатление. Ему хотелось уйти в монастырь не для того, чтобы из светского аристократа превратиться в аристократа духовного, от Аристотеля в миру перейти к Аристотелю в монастыре, как это делалось тогда. Нет, его привлекали подвижничество и трудовая жизнь, он хотел сделаться последним слугою ближних, чернорабочим, шить монашеские рясы, копать землю в саду, прислуживать на кухне. Этим только можно искупить грех своего происхождения, своего положения в свете, своей прошедшей жизни за счет ближних.
Но осуществление этого намерения встречало большие преграды в собственном сердце Иеронима Савонаролы, нежно любившего и отца, и мать и сознававшего, что его удаление из дома тяжело отразится на его родителях. Он долго колебался, и его страшно мучил вопрос: что скажут отец и мать, – главное – мать? Вот она смотрит на любимого сына испытующим взором, точно спрашивает:
– Что ты задумал?
У него нет сил сознаться; он потупляет глаза перед нею, горячо любимой, обожаемой им. 23 апреля 1475 года вечером он играл на лютне, замечтавшись, забывши окружающее, перенесясь мыслью в тишину монастыря. Из-под его пальцев лились тихие, хватающие за сердце звуки.
– Сын мой, это значит: разлука? – послышался тихий, скорбный вопрос матери.
Он не смел поднять на нее глаз, а грустные звуки стали еще грустнее.
На следующий день в Ферраре было большое празднество. Все родные Иеронима Савонаролы были на пиру в герцогском замке. Только он, по обыкновению, уклонился от пира и пошел за город, по дороге к Болонье. Вот монастырь ордена св. Доминика, к которому принадлежал и так почитаемый Савонаролою Фома Аквинат. Молодой человек постучался в него. Дверь отворили, и путник очутился за оградой.
На следующий день в ночной тишине монастырской кельи он взялся за перо и стал писать к отцу в Феррару: “Я не сомневаюсь, что вас глубоко огорчит мой отъезд, тем более что я ушел тайно. Но это письмо должно вам открыть состояние моей души и мои намерения, чтобы вы утешились и поняли, что я пришел к своему решению не по-детски, как, вероятно, подумают иные. Прежде всего прошу вас как человека, любящего справедливость и презирающего все ничтожное и преходящее, прислушайтесь более к голосу правды, чем к голосу страсти, которой подчиняются женщины, и рассудите на основании разума, прав ли я, покидая мир и исполняя свои предначертания? Что меня побудило вступить в монастырь – это страшное ничтожество света и испорченность людей: разврат, нарушения святости брака, обман, высокомерие, нечестие, проклятия и кощунства всех родов дошли в свете уже до того, что не находишь в нем более честных людей. Как часто вследствие этого я в слезах повторял: “Увы, избегай жестоких стран, избегай берега скупых!” Я не мог выносить злобу ослепленных народов Италии, где угасли все добродетели и торжествует порок. Этот свет мог мне дать только глубочайшую скорбь. Поэтому ежедневно я просил Господа Иисуса Христа, чтобы он избавил меня от этой грязи, и неустанно воссылал искренним сердцем кроткую молитву Богу: укажи мне путь, по которому я должен идти, так как к тебе устремляется душа моя. И Господь в бесконечной благости своей услышал меня и сжалился надо мною, хотя я и не стою этой великой милости. Ответьте же мне: разве не хорошо и не справедливо, когда человек бежит от низости и испорченности ничтожного света, чтобы жить как разумному существу, а не как животному среди свиней? И не было ли бы великой неблагодарностью с моей стороны сперва молить Бога об указании мне настоящего пути, по которому я должен идти, а потом, когда он в своем милосердии указал мне на этот путь, не следовать по нему? О Господь и Бог мой, лучше мне тысячу раз умереть, чем быть неблагодарным перед Тобою! Потому, любимый мой отец, вы должны не печалиться, а скорее благодарить Господа Иисуса за то, что он дал вам сына и не только сохранил его таким до двадцатидвухлетнего возраста, но еще и оказал ему милосердие, сделав его воинствующим рыцарем. Или вы не считаете за великую милость того, что ваш сын делается воином Христовым? Говоря короче: или вы любите меня, или – я знаю, что вы не скажете этого, – вы не любите меня. Если же вы любите меня, то что вам дороже во мне: тело или душа? Вы не можете ответить “тело”, так как вы не любили бы меня, любя во мне худшую из частей человека. Если же вы любите душу, то почему же вы не ищете спасения этой души? Вы должны торжествовать и радоваться этой победе. Я хорошо знаю, что без некоторой боли тела не обойдется, но тело нужно обуздывать разумом, особенно такому умному и сердечному человеку, как вы. Вы поверите, что мне стоила разлука с вами горячих слез? Надеюсь, да. Никогда еще с моего рождения я не испытывал большей скорби, более глубокого горя, чем теперь, когда я расстался со своею семьею и пошел к неизвестным людям, чтобы принести в жертву Иисусу Христу свое тело и отдать свою свободную волю в руки людям, которых я никогда еще не видал. Но когда я думаю о том, что меня призывает Бог и что Он сам не пренебрег явиться слугою среди нас, червяков, – я понимаю, что у меня недостало бы духу не последовать на его кроткий и святой призыв, говорящий нам: “Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас, возьмите бремя мое на себя...” Я знаю, что вы жалуетесь на меня за то, что я ушел так тайно и как бы бежал от вас; но поймите, что мои скорбь и горе, при мысли о разлуке с вами, были так велики, что я был уверен в одном – расскажи я вам свои намерения, и во мне прежде бы разорвалось сердце, чем я решился бы оставить вас, и новый оборот мысли помешал бы осуществлению моего плана. Потому не удивляйтесь, что я молчал. Впрочем, на окне за книгами я оставил несколько листков, из которых вы узнаете мое душевное состояние. Итак, прошу вас, дорогой отец, не жалуйтесь более на судьбу и не причиняйте мне еще более печали и горя, которых у меня и так много; я не раскаиваюсь в своем поступке, и я бы поступил так же, если бы даже знал, что меня ждет участь выше участи Цезаря, но ведь и я плотский человек, как и вы, и чувства ведут и во мне борьбу против разума. Это заставляет меня бороться всеми силами, чтобы дьявол не оседлал меня, особенно, когда я слышу ваше сетование. Эти дни, когда страдания еще свежи, пройдут скоро, и потом, я надеюсь, мы оба утешимся в этом мире милосердием Божиим, в том – славою. В заключение возлагаю на вас как на мужчину утешить мою мать, которую, как и вас, я прошу о благословении и о спасении души которой я горячо молюсь. Ваш сын Иероним Савонарола”.
В монашеской келье Савонарола искал мир, спокойствие и отречение от света. “Если бы я даже знал, что меня ждет участь выше участи Цезаря, я поступил бы так же”, – говорит Савонарола в приведенном письме, и, конечно, он не предчувствовал, что и в одежде простого доминиканского монаха его ждет полная деятельности и волнений жизнь, ждет светская бессмертная слава.
Глава III
Деятельность Савонаролы в Болонском монастыре Сан-Доминико. – Первое путешествие во Флоренцию. – Неудачное проповедничество в этом городе. – Успех проповеди в Сан-Джемениано и в Бресчии. – Собрание в Реджио. – Джиованни Пика. – Возвращение во Флоренцию. – Религиозные и нравственные взгляды Савонаролы. – Отношение к нему Лоренцо Медичи. – Смерть Лоренцо и его исповедь у Савонаролы. – Удаление из Флоренции
В Болонском монастыре Сан-Доминико, среди тихих келий и пустынных монастырских галерей и переходов, провел Савонарола семь лет в молитвах и покаянии, учась и обучая в то же время новичков по приказанию настоятеля. Он принялся за дело обучения молодых монахов не ради одного обязательного для монаха послушания: познакомившись ближе с положением современной ему католической церкви, он увидел все ее страшные недостатки, и в нем проснулось страстное желание обновить ее, подготовить ей лучших служителей. В первый же год своего пребывания в монастыре он написал страстное стихотворение о падении церкви, где горячо спрашивает: “Где же старые учители и старые святые, где ученость, христианская любовь, чистота минувших времен?” Эти алмазы, эти горящие светильники, эти сапфиры, как он иносказательно называет их, не существовали более. В Рим проникло гордое честолюбие и загрязнило все так, что приходилось
Именно в это время совершилось событие, долженствовавшее изменить коренным образом всю жизнь Савонаролы.
В Ферраре началась война, и Савонароле пришлось снова проститься с родным городом. Его послали во Флоренцию. Совершая путь в этот город, молодой монах мог близко познакомиться с тем, что делалось тогда в Италии. Война, начавшаяся в Ферраре, охватила весь полуостров, и все знали, какую гнусную роль играет в этой братоубийственной резне папа Сикст IV, все знали, какие корыстные цели руководят этим старцем. На Савонаролу пахнуло той страшной действительностью, той беспощадно бьющей в глаза правдой жизни, которая превосходила самые страшные отвлеченные рассуждения о “ruina mundi” [2] .
2
гибели мира (лат.).
Обедневшие города, разоренные области составляли совершенную противоположность богатой, спокойной и нарядной Флоренции, сделавшейся умственным центром того времени. Величавый монастырь Сан-Марко, где поселился Савонарола, был построен за сорок лет до прибытия во Флоренцию Савонаролы; прежде здесь жили крайне распущенные даже для того времени монахи; заботами Козимо Медичи они были выселены, и на их место вступили в новое здание реформированные доминиканцы. При монастыре была одна из лучших по манускриптам библиотека, которая, согласно воле завещавшего ее монастырю Никколо Никколи, явилась первой публичной библиотекой в Италии. Сюда стекались ради библиотеки ученейшие люди из монахов и мирян. В отношении искусства монастырь тоже славился, так как его стены были расписаны кистью Джиовани да Фиезоле, известного под именем Беато Анджелико (1387 – 1455). Еще больше прославился монастырь деятельностью его учредителя Сан-Антонино, одного из неутомимейших благодетелей бедноты и последователей евангельской любви к ближним. У всех еще была в памяти самоотверженная деятельность этого изумительно доброго и безупречного человека во время флорентийских чумы и голода в 1448 году. Вступив в монастырь Сан-Марко, Савонарола был сразу охвачен рассказами о широкой и благотворной деятельности Сан-Антонино и везде находил ее следы в виде различных приютов, братств, госпиталей. Образ этого человека, проходящего по опустошенному чумой и голодом городу с лошадью, навьюченною хлебом, одеждами и массой других вещей для страдальцев-бедняков, восставал, как живой, в воображении Савонаролы. И как величественна, как привлекательна была сама Флоренция с ее чудной природой, с ее сокровищами искусства! Недаром же ею управлял в то время великолепный Лоренцо Медичи, находившийся тогда наверху славы и силы. Флоренция, эта “монархическая республика”, как выражается один историк, была в средние века итальянским городом по преимуществу. Уже в XV веке она была нравственно столицей Италии, и тосканское наречие стало литературным языком всей страны. Флорентийская республика превращается в сущности в монархию еще при Козимо Медичи, этом либеральном банкире, который распоряжается войной и миром во всей Италии, дает взаймы Франциску Сфорце денег, чтобы тот мог завоевать Милан и герцогскую корону после Висконти; защищает этого узурпатора против Венеции и короля арагонского, находя союзника себе в лице французского короля Карла VII; добывает во время голода хлеб у того же французского короля, облегчая положение страны. Немудрено, что страстная и увлекающаяся “дочь Рима”, как называли старые историки Флоренцию, приписывает все процветание города, все успехи искусств именно Козимо Медичи и сама поступается своей свободой, осыпаемая благодеяниями своего либерального “отца отечества”, а при его внуке Лоренцо уже совершенно пьянеет среди бессменных пиров, спектаклей, маскарадов, празднеств, народных увеселений, не слыша голосов политических партий под звуки canti carnavaleschi и canzoni a ballo – карнавальских песен и бальных канцон. Сам Лоренцо проводит свободное от пиров и государственных дел время среди поэтов, художников и философов из платоновской академии, где создается модная “платоновская теология”. Под всем этим ослепительным блеском скрывались безысходные сомнения, полное безверие. И вечная холодно-насмешливая улыбка была на лицах флорентийцев, знавших и греческий, и латинский языки, и Платона, и Аристотеля и гордившихся тем, что даже флорентийские женщины отличаются разносторонней ученостью, не уступающей учености мужчин. Немного дней нужно было прожить Савонароле среди флорентийцев, чтобы на него пахнуло холодом от этих рабов внешности и душевной пустоты. И как смешон показался им этот появившийся на кафедре в церкви Сан-Лоренцо тщедушный проповедник с его едва слышным сиповатым голосом, с его неуклюжими манерами, с его провинциальным наречием, с его порой грубыми и чисто народными выражениями! Он решился нападать с кафедры на пороки и маловерие светских и духовных лиц, презрительно относился к вылощенным поэтам и философам, порицал фанатическое поклонение перед древними классиками и цитировал только одну книгу – Библию, советуя всем читать ее, тогда как все они знали, что библейская латынь была небезупречна и что подобное чтение могло только попортить их стиль! Так, в 1483 году у Савонаролы бывало в церкви не более двух-трех десятков слушателей, тогда как у фра Мариано да Дженнаццано, любимца Лоренцо Медичи, церковь не могла вместить всех слушателей. Дженнаццано, изысканный по слогу и изящный по манерам, был в моде, и ходить слушать его было таким же важным делом, как восторженно восхищаться подвигами Сан-Антонино, как горячо толковать и спорить о платоновской теологии, как щедро покровительствовать раболепствовавшей перед богачами литературе и искусствам, тогда как в душе всех этих разбогатевших, холодных и издевавшихся над всем лавочников и ростовщиков был один кумир – золото и одно наслаждение – распутство. Даже близкие и уже увлекавшиеся смыслом проповедей Савонаролы люди сознавали причины его неуспеха и говорили ему с грустью о том, что он должен бы поучиться у Дженнаццано умению красивых фраз и грациозных телодвижений. Одни эти ослиные сожаления о незнакомстве соловья с петухом могли свести на нет всякую энергию в другом человеке, но Савонарола верил теперь в свое призвание до того, что у него уже начались видения, ободрявшие его идти избранным путем. “Церковь должна быть обуздана, потом обновлена, и это должно совершиться скоро”, – вот лозунг, во имя которого шел он на свой подвиг.
В 1484 и 1485 годах ему приказано было проповедовать в маленьком городке Сан-Джеминиано, в сиенских горах, и здесь он увидел, что его могут понять люди, еще близкие к природе и еще не испорченные утонченным внешним образованием. Здесь слушатели стекались толпами в церковь послушать сурового проповедника, и под сводами храма то тут, то там слышались тяжкие вздохи и сдержанные рыдания. Этот успех придал ему бодрости. Укрепившись здоровьем среди сиенских гор, полный энергии, воспламеняемый верой в свое призвание, он является в 1486 году в Бресчии, и тут его проповеди на темы Апокалипсиса звучат уже пламенно и повелительно, а голос начинает греметь, как гром. Он грозит народу наказанием за грехи, пророчествует об ужасах, ожидающих на земле порочных людей, и призывает всех к покаянию и исправлению. Слушателей охватывал ужас, и в городе все только и говорили, что о новом проповеднике. Это решило участь Савонаролы: его имя пронеслось по Италии, и он с этой поры уже окончательно не сомневался в своих силах. “Для него засиял новый свет”, – как он говорил сам. В январе 1490 года он уже сообщает в одном из своих прекрасных писем к обожаемой матери: “Я отказался от этого мира и в различных местах возделываю вертоград Господа, чтобы спасти не только свою душу, но и души других. Если Бог послал мне свои дары, то я должен применять их по воле его к делу. И так как Он призвал меня к этому священному служению, то простите мне, если я исполняю свой долг вне отечества, сознавая, что принесу больше добра в другом месте, чем в Ферраре. Там со мной случилось бы то же, что с Христом, когда Его земляки говорили про Него: “не плотник ли это и не сын ли он плотника?” Но вне моей родины обо мне не говорят так, а, напротив того, мужчины и женщины плачут, когда я ухожу, и высоко ценят мои слова”.