Джироламо Савонарола. Его жизнь и общественная деятельность

Шеллер А. К.

В Риме нашлись люди, выхлопотавшие между тем у папы позволение Савонароле снова проповедовать. Один доминиканец, которому папа поручил рассмотреть проповеди Савонаролы, даже пришел к тому заключению, что эти проповеди не только не следует запрещать, но нужно дать за них проповеднику звание кардинала. Папа принял совет и через одного посланца-доминиканца предложил Савонароле кардинальский чин, “если он изменит тон своих проповедей”. Это была новая ловушка папы-предателя. Савонарола был так возмущен предложением, что мог сказать посланцу папы одно:

– Приходите на мою следующую проповедь, и вы услышите мой ответ Риму.

Нелегко было добраться теперь в собор на проповедь Савонаролы: не только церковь наполнялась слушателями, но кругом нее был выстроен высокий амфитеатр, наполнявшийся сплошь почти исключительно детьми и подростками, которые являлись теперь постоянными слушателями Савонаролы и к которым он часто стал обращаться в проповедях, заботясь о воспитании новых людей для нового государства. Далеко не в безопасности, окруженный вооруженными приверженцами, пробирался он к собору, так как его уже намеревались убить “беснующиеся”, и носились слухи о подосланных к нему Людовиком Сфорцей убийцах. В первой же проповеди он высказал мысль, что догматы церкви непогрешимы, но что можно и даже должно не исполнять произвольных приказаний высших, если эти приказания противоречат христианской любви Евангелия. Это учение есть учение католической церкви, Фомы Аквината и других ее учителей и пап. Вот почему он и не слушает того, что противоречит христианской любви и Евангелию. Зная, что его отъезд из города, нуждающегося в нем,

будет гибелен, он не выехал бы из города ни по чьему приказанию. Его заставили молчать, и он исполнил приказание, хотя оно было издано под влиянием лживых слухов и изветов. Но, видя, что добрые теряют энергию, что злые становятся смелее, а дело Господне гибнет, он принял решение во что бы то ни стало вернуться на свое место. Заканчивая проповедь, он обратился к юношам, говоря, что они счастливы тем, что развиваются во дни свободы, что они не испорчены тиранией, что они привыкнут к готовящейся им роли правителей. Его проповедь была как бы программой для следующих проповедей. Во второе воскресенье великого поста, вступив на кафедру, Савонарола начал проповедь со слов пророка Амоса: “Слушайте слово сие, телицы Васанские, которые на горе Самарийской, – вы, притесняющие бедных, угнетающие нищих, говорящие господам своим: “Подавай, и мы будем пить”. “Кто эти телицы? – спрашивает он и отвечает. – Эти жирные телицы – блудницы Италии и Рима. Тысячи их можно насчитать в Риме, десять тысяч, сорок тысяч и то мало! В Риме этим ремеслом занимаются и мужчины и женщины”. Страстно громя пороки и обличая лицемерие, он заметил: “Вы испорчены вконец в речах и в безмолвии, в бездействии и в бездеятельности, в вере и в безверии”, и главным образом напал на внешний блеск, на церемонии, на тщеславие церкви, лишенной истинной религиозности. “Почему, – говорит он, – когда я прошу десять дукатов на бедных – ты не даешь, когда же я прошу сто дукатов на часовню Сан-Марко – ты даешь? Потому, что в этой часовне ты желаешь повесить свой герб”. Опять он пророчил Италии гибель, если не обновится церковь, не обновятся люди. В последних проповедях этого времени, когда происходили выборы в большой совет, он снова коснулся политики, призывал народ поддерживать большой совет и остерегаться возвращения Петра Медичи. Обращаясь почти каждый раз между прочим к детям в проповедях этого времени, Савонарола в Вербное воскресенье устроил особую процессию детей, которой должны были открыть “Monte di pieta”. Держа в руках распятие, он обратился на площади к народу со словами:

– Флоренция, вот царь вселенной, он хочет быть и твоим царем! Желаешь ли ты иметь его?

– Да! – грянули тысячи голосов потрясенных до слез граждан.

Затем дети в белом одеянии в торжественной процессии пошли по церквам, распевая гимны и собирая милостыню, которая и была ими вручена избранным начальникам “Monte di pieta”.

Заканчивая проповеди великого поста, Савонарола пророчески заметил, что концом его деятельности будет: в общем победа, в частности гибель. Предвидеть гибель было нетрудно: с одной стороны, тысячи народа носили, так сказать, на руках своего проповедника, ловили каждое его слово, его проповеди переводились на иностранные языки, их перевели даже на турецкий язык для султана, а с другой, – папа, итальянские князья, властолюбцы Флоренции считали себя лично задетыми и обиженными этим монахом, мечтавшим и писавшим во времена бессовестного отравителя Александра Борджиа и коварного Людовика Сфорца “о простоте христианской жизни”.

Раздробленная на отдельные государства, каждое из которых старалось выработать свои особенности в форме правления и должно было в борьбе за свое существование зорко следить, главным образом, за политикой, Италия сделалась колыбелью, с одной стороны, политических деятелей и, с другой, – законодателей по преимуществу. Политика итальянцев была не безупречна. “Итальянцы, – говорит Мабли, – ослепленные своими ненавистями и своим честолюбием, всегда льстили себя надеждою поправить эти непоправимые недостатки высшею ловкостью своего образа действий и, злоупотребляя хитростью и тонкостями, были приведены к тому, что пускали в дело при своих политических сношениях только мошенничество и коварство”. Но, соглашаясь вполне с этим мнением, нельзя не признать, что своеобразная жизнь итальянских государств способствовала становлению выдающихся законодателей, и Италия сделалась родиной Макиавелли, Мазарини, Беккариа, Наполеона, и даже в последнее время из нее же идут новые веяния, например, в области воззрений на уголовное право в лице Ломброзо, Ферри и других деятелей. Савонарола был тоже из тех умов, которые ясно видели хорошие и дурные стороны того или другого законодательного и политического строя. Под его влиянием быстро создалось новое устройство республики, создался новый законодательный кодекс. Но как бы ни была удачна форма правления страною, эта форма не может спасти страну в известные минуты от чисто стихийных бедствий и оградить ее в борьбе с коалицией более сильных внешних врагов. История доказывает это массою примеров, и таким примером была флорентийская республика.

Волнения последних лет, застой в торговле и промышленности, уплата денег французскому королю, война с отстаивавшими приобретенную независимость пизанцами – все это потрясло финансы Флоренции, все это потрясло и частные богатства, так как республика требовала денег и денег. Началась дороговизна, бескормица, из деревень прибывали в город умирающие от голода люди, сказывались и последствия голода – заразные болезни, чума. Рядом с этим шли интриги Людовика Сфорцы, ворочавшего делами итальянской лиги, к которой не примыкала Флоренция как союзница Франции. Людовик Сфорца для подкрепления лиги не нашел ничего лучшего, как призвать из-за Альп другого чужеземца – немецкого императора Максимилиана, который и должен был получить железную корону, обновить авторитет римского государства, помочь пизанцам. Папа, также домогавшийся гибели демократической республики, понял очень хорошо, что стоит отнять у республики ее проповедника, и она окончательно падет духом. Он снова издал приказание, чтобы Савонарола не проповедовал. По этому поводу возникла переписка Савонаролы с Римом, не приведшая ни к каким результатам. Голодающий город, где ежедневно умирали люди на улицах, приходил в отчаяние. “Беснующиеся” ликовали, говоря:

– Теперь никто не будет сомневаться в том, что Джироламо обманул нас. Вот оно, обещанное Флоренции счастье!

Сеньория, со своей стороны, устраивала крестные ходы с чудотворным образом Мадонны дель Импрунета и неотступно настаивала, чтобы Савонарола исполнил свой долг относительно отчизны – взошел бы на кафедру. Джироламо силою обстоятельств снова был поставлен между двух огней: для спасения Флоренции была нужна его проповедь, а проповедовать значило объявить войну Риму. Любовь к республике победила, и 28 октября Савонарола снова явился на кафедру перед толпой голодного народа, жаждавшего поддержки, ободрения. Произошел необыкновенный случай: через два дня, когда все граждане шли за чудотворной иконой, в город прискакал гонец с известиями о прибытии в Ливорно из Марселя вспомогательного войска и провианта.

– Проповедь Джироламо снова спасла нас! – кричали люди, плача и обнимаясь от радости.

Все преувеличивали размеры в сущности ничтожной помощи, преувеличивали не только во Флоренции, но и в самом Ливорно, где палили из пушек от радости и даже обратили в бегство перепугавшихся императорских солдат, одержав таким образом бескровную победу.

Стараясь еще более поднять дух народа, Савонарола учил теперь людей не дорожить жизнью. “Мы живем, братья, – говорил он, – чтобы научиться уменью хорошо умирать”. Он сам ежеминутно ожидал смерти, так как его подстерегали враги, но, тем не менее, не складывал оружия. Заканчивая свои проповеди в этом году, он говорил горячо о борьбе партий, которые больше занимаются вопросом о нем, бедном монахе, чем о благе родины, и призывал всех думать и заботиться только о последнем, так как враги республики не дремлют. Действительно, враги республики не дремали, и папа нашел средство посеять раздоры и неурядицы среди монахов: он новым указом уничтожил самостоятельность монастыря Сан-Марко, соединив все доминиканские монастыри Тосканы в одну конгрегацию, причем генеральный викарий, проживавший

в Риме, по статуту доминиканцев должен был меняться каждые два года; новое постановление понижало значение монастыря Сан-Марко и давало простор интригам враждовавших между собою доминиканских монастырей. Подрывали созданное Савонаролою здание не одни враги: вредили ему и друзья. Народный вождь, Катон Флоренции, пылкий и благородный Франческо Валори, в 1497 году сделался гонфалоньером (знаменосцем) юстиции и с преданной ему сеньорией, вопреки советам Савонаролы, несколько изменил закон о вступлении в члены “большого совета”: в члены этого совета могли вступать теперь люди не с тридцатилетнего возраста, а с двадцати четырех лет. Причиной этого изменения было желание Валори привлечь в совет возможно больше граждан. Но Савонарола был дальновиднее Валори: он знал, как развращена флорентийская “золотая” молодежь, как негодует она на прекращение пиров и карнавальных безобразий, как бесчинствует она, ходя с оружием в руках по улицам и слывя среди народа под именем “дурных приятелей”. Эти “кампаньяцци” ненавидели Савонаролу. Наряду с этою реформою большое влияние, если не на ход внутреннего управления, то на взаимные отношения граждан, имела предполагавшаяся реформа денежных повинностей, которую хотела провести сеньория и которая до крайности обострила борьбу партий. Вопрос шел о “decima scalata” – “прогрессивном налоге”, против которого восстали все богачи и за который ухватились все бедняки. Страстные споры об этом законе вызывали враждебные отношения партий и оставили известную горечь в сердцах, хотя сам закон и был отвергнут. Савонарола в это время удалился в свою келью, работал над своим “Триумфом Креста” и готовил к изданию свои мелкие сочинения, которые могли приобрести ему новых поклонников и сторонников в его борьбе с Римом. Духовными делами правил за него Доменик, его другой страстный приверженец, не всегда поступавший обдуманно.

Этот удобный момент “беснующиеся” избрали для нанесения Савонароле первого тяжелого удара, задумав восстановить карнавал в его прежнем виде. Доменик загорячился, собрал детей, и они стали стучать в двери богачей, прося или требуя от них в пользу бедных маскарадные костюмы, маски, безнравственные произведения искусства и т.д. Все эти вещи должны были послужить предметом для особого празднества, придуманного Домеником и Савонаролой: на большой площади была воздвигнута пирамида из всех этих “позорных анафем”, в число которых попало, между прочим, несколько экземпляров “Декамерона” и циничных сочинений того времени, которыми зачитывались монахини и монахи; на вершине пирамиды помещалась аллегорическая фигура карнавала; пирамиду окружали пришедшие в торжественной процессии флорентийцы и поместившиеся на возвышении дети; под звуки духовных гимнов и сатирических песен против карнавала пирамида зажглась, и пламя истребило все то, что Савонарола считал бесстыдным, безнравственным и вредным. Таким развлечением была на этот раз заменена игра в камни, заканчивавшая обыкновенно карнавалы. Враги, конечно, начали кричать, что сожжены были чуть ли не целые издания “Декамерона”, а в позднейшее время некоторые писатели готовы были утверждать, что сжигались знаменитые картины и чуть ли не мраморные статуи. Преувеличения коснулись и детей: рассказывали, что они преследовали взрослых издевательствами, силой отнимали “суетности”, сделались домашними шпионами и т.д. Савонарола принял сделанный ему Римом вызов, и его великопостная проповедь загремела против этого города. Прежде всего он коснулся светских владений церкви. Не отрицая прав церкви владеть имуществом, чтобы не явиться прямо еретиком, он смело заявил, что богатство испортило церковь, что она должна отказаться от него, как отказываются мореходы от своих сокровищ во время бури, бросая все в море. Без боязни высказал он теперь весь свой ужас перед распутством Рима и свою готовность встать во главе движения, направленного для преобразования и улучшения церкви. “Они, – говорил он про духовных лиц Рима, – не спасают никого, но скорее убивают души людей своим дурным примером. Они удалились от Бога; их культ – проводить ночи в разврате и весь день сидеть на хорах и болтать. Алтарь стал для духовенства лавочкой”. Говоря это, проповедник не скрывал ни перед кем того, что ждет его за смелость, и в последней проповеди сказал: “Если бы я хотел поддаться льстивым речам, я не был бы теперь во Флоренции, не носил бы разодранной рясы и сумел бы нести свой крест; даруй мне, чтобы они меня преследовали. Я молю Тебя об одной милости, чтобы Ты не попустил меня умереть на моем ложе, но дал бы мне пролить за Тебя мою кровь, как Ты пролил за меня свою”. Не скрывая от народа близости борьбы, Савонарола горячо надеялся в то же время на близкое созвание собора, который низложит папу. Однако для Флоренции в данную минуту страшнее папы и всех подобных врагов было ее материальное положение: дороговизна, безработица, голод, большое число больных, среди которых попадались все чаще жертвы чумы, росли с каждым днем; и “серые”, сторонники Медичи, поняли, что наступило удобное время для интриг. Им удалось в новой сеньории избрать в гонфалоньеры на март и апрель Бернардо дель Неро, влиятельного сторонника Медичи, о чем тотчас же сообщили в Рим, а из Рима ко всем властям Италии полетели просьбы Петра Медичи о денежной помощи. Во Флоренцию прилетела даже первая ласточка, долженствовавшая возвестить о наступлении нового времени – времени возвращения Медичисов. Это был Дженнаццано, проживавший в последнее время в Риме, где жил и Петр Медичи со своим братом кардиналом, пьянствуя и развратничая по целым дням, запутавшись в долгах до того, что про него говорили: “ему каждый флорин (пять лир) обходится в восемь лир”, – и в то же время составляя длинные списки тех лиц, которые будут лишены имущества, изгнаны из родного города и казнены, когда они, оба Медичи, вернутся во Флоренцию. Узнав об избрании гонфалоньером Бернардо дель Неро, Петр Медичи решился завладеть Флоренцией. Его отговаривали делать преждевременные попытки. Но Петр Медичи был не из тех людей, которые слушают умных советов. Гордый в свою мать, урожденную Орсини, он был глуп, так что его отец говорил про него: “У меня три сына: один добрый (Джульяно), другой умный (Джиовани, потом Лев X) и третий дурак (Петр)”. Этот-то “дурак” собрал теперь наскоро тысячу триста солдат и быстро двинулся к Флоренции, ожидая почему-то, что она сейчас примет его с открытыми объятиями. Флорентийцев известил о походе Петра Медичи случайно увидавший войска крестьянин, и они успели закрыть ворота и выставить на стену пушки. Петр подошел к городу, но, увидав запертые ворота и пушки, бежал снова, охваченный обычной трусостью. Смущенные этим происшествием, “серые” опустили головы, но зато “беснующиеся” начали агитировать еще сильнее прежнего, так как на этот раз в сеньории почти все члены были из их партии. Видя “серых” и без того униженными, они опрокинулись всей своей силой на Савонаролу и народную партию, завербовав себе в помощники пьяных и развратных “кампаньяцци”. Эта бесшабашная “золотая” молодежь всегда готова была резать и грабить, не имея ни совести, ни чести, ни идеалов. Она задумала даже взорвать проповедника прямо на кафедре в церкви и только смутилась, вспомнив, что народ за это может разорвать их самих на куски. Страшило не самое преступление, а наказание за него. Решено было или убить Савонаролу на улице, или опозорить его во время проповеди в день Вознесения, намазав нечистотами кафедру, воткнув гвоздь в те места, куда он клал руки.

На дружеские советы отказаться от проповеди в этот день Савонарола горячо ответил:

– Из страха перед людьми я не могу оставить народ без проповеди в тот день, когда Господь повелел своим ученикам возвестить миру его учение!

Роковой день настал. Кафедру рано утром вычистили приверженцы Савонаролы до его прибытия в храм. Он пришел в церковь, окруженный тесной толпой друзей, миновав толпу нарядной “золотой” молодежи, нагло смотревшей на него. Он начал проповедь о значении веры, обратился к добрым об ожидающих их страданиях, перешел к злым, которые не знают, что творят, и прибавил:

– Я замолчал бы только тогда, когда моя проповедь могла бы принести вред или если бы боялся произвести ею беспорядки.

Вдруг раздался треск сваленной на пол железной кружки, грянул барабанный бой, начался грохот скамьями, и наполовину выломанные двери храма распахнулись настежь. Все бросились бежать кто куда попало; какие-то защитники Савонаролы добыли оружие; их испугались еще более, считая за “золотую” молодежь, пришедшую резать кого попало.

– А, злые не хотят прощения! – крикнул Савонарола, стараясь заглушить шум. – Подождите же, успокойтесь!..