Единая-неделимая
Шрифт:
Первым поднялся мальчик, кадет Петров. Несколько мгновений он оглядывал комнату мутными, не понимающими глазами. Потом потянулся и вышел на крыльцо. Он остановился на крыльце и смотрел, все еще плохо соображая.
На улице, против хаты, утопая ногами в грязи, строился их батальон. Солдаты в шапках на затылке выходили из хат и становились в ряды. С коротких английских шинелей капала вода. Лица солдат были угрюмы и бледны. От хат в степь ползла свежая и тонкая колея колес и заливалась водою. За хатами словно погромыхивали бубенцы.
Петров быстро вскочил в хату и бросился к Морозову.
— Вставайте, господин
— Солдаты строятся?.. Позвольте… Может, на обед?
— С ружьями… И рано еще очень.
Лопатин поднялся, взъерошил густые грязно-рыжие волосы и проговорил:
— Надо узнать, в чем дело.
— Я схожу, — вызвался Петров.
— Сходите, голубчик, — ласково сказал Морозов.
— Опять, гляди, какие-нибудь претензии, — ворчал Лопатин. — Точно не видят, что мы ничего не можем.
— Построились, так, может, пойдем, — сказал Поставский, сладко зевая и потягиваясь. — Ах, как хорошо я соснул.
Петров не возвращался.
— Надо идти, господа. Боюсь, не было бы худо. Морозов вместе с Лопатиным и Поставским вышли на крыльцо.
— Смир-рно! Равнение направо! — раздалась команда фельдфебеля из вчерашних красноармейцев.
Рота повернула головы. Лица у людей были бледные и взволнованные. Многие дышали тяжело, точно бежали откуда-то далеко и запыхались.
От ступеней крыльца до солдат был один шаг. Рота стояла вплотную к крыльцу.
Вдруг Морозову стало необъяснимо страшно. Он взглянул на небо, и опять, как всегда, когда угрожала ему опасность, оно показалось ему скучным и серым, как низко натянутый холст.
Он посмотрел на солдат. На бледных лицах было тупое и угрюмое выражение. Он его знал. Такое было оно тогда, когда вызвал его эскадрон судить вахмистра Солдатова.
В уме Морозова мелькнула мысль, что надо повернуться, броситься в хату и через заднее крыльцо бежать, куда глаза глядят. Так, по-видимому, сделал капитан Лопатин. По крайней мере, Морозов не ощущал больше его присутствия за собою. Но оглянуться он не смел. Его взгляд был прикован к бледным, деревянным лицам стоявших пред ним солдат. Они показались ему грубыми, топорными и мертвыми. Серые глаза без мысли стыли на лицах.
Морозов решительно шагнул вперед и громко, бодрым голосом крикнул:
— Здорово, молодцы!..
Из рядов раздались два-три несмелых голоса:
— Здра… жела… — и замерли, точно завязли в чем-то липком и вязком, набившемся в рот.
Рота колыхнулась, и несколько рук поспешно и крепко схватили Морозова. С него быстро сорвали шашку и револьвер, схватили его под руки и поволокли по грязи туда, где еще темное на западе было небо и по топкому шляху заплывали колеи тонких колес.
Когда проходили мимо крайних домов, Морозову показалось, что из-за покосившегося грязного тына на него выглянул кто-то в очках, с черной бородой. На голове была странно знакомая, конусообразная меховая шапка.
Морозов оглянулся еще раз. Никого не было за тыном. Но на окраине поселка стояла коляска с поднятым верхом и от мокрых блестящих вороных лошадей к темному небу шел тонкий пар. Из-за кожуха коляски высунулся кто-то… На фуражке проблеснула красная звезда. Лицо под фуражкой было как будто-знакомое… Голова посмотрела на Морозова и сейчас же скрылась. Штаб-трубач Ершов!.. А может, и не он. Кучер в шубе заслонил его. Деревянными
Были серые спины солдат впереди, были крепкие локти, толкавшие под бок, было тяжелое дыхание сотни людей кругом, был жалобный плач кадета Поставского позади и было тупое сознание своего бессилия и неизбежности конца. Лил с неба холодный дождь, и скользила, тяжело облипая ноги, черная земля.
XXX
Прошло полтора года. Последние русские части армии генерала Врангеля оставили Крым, и безраздельно царила Красная звезда над Россией.
Никогда еще Андрей Андреевич не испытывал такого острого приступа мертвящей, комом подступающей к горлу скуки, как в этот ясный тихий вечер, 1 мая 1921 года, в Новочеркасске. Ни расстрелы, ни казни на крыльях мельницы, и богохульства в храме на Кошкином хуторе не вызывали в нем такого брезгливого ощущения, как этот вид народного праздника.
«Какая бесконечная пошлость! — думал он. — Какое полное попрание красоты! Прекрасно только небо, которое еще не в силах запятнать люди».
Он ехал с Гольдфарбом и Ершовым на новой, рыжей тройке, шагом поднимаясь от вокзала по крутому холму, вдоль бульвара, к собору. Все трое сидели на заднем сиденье, и Гольдфарб с Андреем Андреевичем рассматривали незнакомый город, принаряженный победителями, праздновавшими свой пролетариями праздник.
Ершов смотрел на эту необычную ему картину и удивлялся. Он хорошо знал Новочеркасск. С малых лет каждый год ездил он сюда с дедом Мануилом. Они провожали Аксайскую икону в собор, ночевали в трактирчике под вокзалом, в маленькой комнате деревянного мезонина, а потом с чувством тихой отрады ехали домой — Ершов в Тарасовку, дед Мануил к себе на Кошкин хутор.
Это чувство тихой отрады всегда было связано у Ершова с Новочеркасском. И с этим чувством сливалась радость сладкой истомы после бессонной ночи и жаркого дня в степи, когда, шаг за шагом, с частыми остановками они шли за иконой. В памяти у Ершова с тех пор осталось навсегда впечвтление этого зыбкого круга красивых и пестрых пятен. Синее небо, желтая степь, икона на высоких носилках вся в серебре и белых цветах, темные и яркие, одноцветные и пестрые платки казачек, седые бороды стариков, мундиры, алые лампасы… Весь этот движущийся яркий ковер кидал густые синие тени на желтизну степи, а над ним колыхались золотые хоругви, и золотом в нем горели ризы духовенства. В осеннем, тихом и теплом воздухе пахло тогда хлебом, ладаном и землею… И все это — краски, запахи, тени, всплески хора певчих и негромкий говор толпы — все проливало в душу тихое умиление и так сладко и глубоко ложились в душу точно с неба упавшие слова:
— Пресвятая Богородице, спаси нас!.. С этим входили в Новочеркасск. На Платовскою проспекте их ожидала толпа. И здесь веяние красоты было разлито в этой толпе, в этом колеблющемся над ней пестром лесе хоругвей из новочеркасских храмов, в этих ярко освещенных солнцем домах, где висели неподвижные бело-сине-красные и бело-желто-черные флаги. Эта толпа была, как одно существо, охваченное торжественной и молчаливой умиленностью. Шли с толпою казаки и казачки, шли и шептали: «Пресвятая Богородице, спаси нас».