Единая-неделимая
Шрифт:
«Кикнуть придется, в ящик сыграть», — со странною грубостью отпечаталось в уме Андрея Андреевича, и он почувствовал, как сразу похолодели его ноги. Ему показалось, что Ершов взялся за револьвер… «Где же оно, темное и сильное, что помогало раньше?» — пронеслось в его мозгу. Вдруг он весь сжался от мучительной мысли: «А вдруг Тот, Другой сильнее и вратам адовым не одолеть Его?»
Они стояли над оврагом. За оврагом горел в красном зареве иллюминационных огней Новочеркасск, и оттуда доносился нестройный рокот ночного
Ершов стоял, прямой, высокий, сильный и красивый. Он положил тяжелую руку на плечо Андрея Андреевича, и Андрей Андреевич был рядом с ним таким маленьким и щуплым в своей черной фуражке комиссара и шведской куртке. Кривые ноги в обмотках — надломанные спички — были смешны и жалки.
В руке у Ершова блеснул револьвер. Последним усилием Андрей Андреевич напряг всю свою волю, чтобы внутри, твердая, как сталь, еще раз встала та сила, которая до сих пор всегда покоряла Ершова. Но этой силы не было…
— Ну! — сказал Ершов — Показаковали и будя! Домой хочу!..
Смутная надежда мелькнула у Андрея Андреевича: «А вдруг пошутил? Покажу я ему после эти шутки».
— И правда, пойдем лучше домой, — стараясь быть спокойным, проговорил он.
— Да ты что думаешь? Дом-то мой с вами, с коммунистами, что ли?
Все так же крепко держа Андрея Андреевича за плечо одной рукой, он другой поднял револьвер и сейчас же вложил его обратно в кобуру…
— Патрона жалко, — хрипло и негромко сказал он. — Давить вас надо, как клопов!
Андрей Андреевич почувствовал, как цепкие пальцы крепко сдавили его горло.
«Кончено!» — промчалось в его мозгу. Он нелепо взмахнул руками и опустил их, потом захрипел, рванулся еще раз из рук Ершова и стал падать назад. Но Ершов держал его на весу, продолжая давить со злобою и отвращением.
«Лягушонок поганый!» — подумал он, чувствуя, как хрустели под руками позвонки. Вдруг тело, все еще судорожно подергивавшееся в его руках, стало сразу обмякшим. Ершов ощущал, как под мокрыми и горячими пальцами медленно холодала тонкая, вялая шея. Он тряхнул тело. Руки и ноги замотались безжизненно.
— Подох! — прошептал Ершов. — И на вас, значит, на дьяволов, управа есть!.. Народом навалимся, всю вашу проклятую коммуну передушим! Отыщем, куда вы Россию спрятали! Он подтащил тело Андрея Андреевича к крутому скату и сбросил вниз. Глухо шлепнулось далеко внизу тело, и гуще пошла вонь от потревоженных нечистот.
Ершов прислушался. Ни один звук не долетал со дна…
— Хор-рошо! — отдуваясь, сказал Ершов. Он достал из кармана платок, тщательно вытер руки, перетирая каждый палец, потом отер лицо и закурил папиросу.
— Вот это дело!.. По-нашему… По-красноармейски!.. Почин хороший.
Ершов стоял над оврагом, высокий и сильный,
— Идут… — прошептал он.
Он поднял глаза к небу.
— Мамаша, отец, дед Мануил! Видите ли вы меня из ваших селений праведных? Убивец я ваш. Простите ли меня? Много я пролил неповинной христианской крови. Теперь смою этот грех черною кровью врагов Христа.
Ершов одернул на себе рубаху и крепче подтянул ремень с револьвером.
— Начдив!.. Красной стрелковой! Покажу я теперь со своими стрелками комиссарам, где раки зимуют!
Ершов еще раз оглянулся на овраг. Там было тихо, и по-прежнему несло оттуда густым и тошным запахом.
— Лежи там, дьявол, не вылезешь! Теперь другое дело, паныча освободить. Только нас двое и осталось живых из наших родимых мест.
Ершов вздохнул.
— Ну, да ладно… И двух на развод хватит. Только бы Бог помог!
Ершов перекрестился широким крестом и твердо зашагал прочь от оврага.
Он шел, смелый и гордый, прямо к воротам тюрьмы.
XXXIV
Над Новочеркасском все еще стояло кровавое зарево. Красные флаги и плакаты вопияли к небу. Звезды, казалось, померкли над городом и стали тусклыми. Неясный гул и горготание толпы были там. А в степи, за Аксайским разливом, было тихо.
Мерно взмахивали по глади вод, посеребренной луною, весла в сильных руках Ершова. Бросали с лопастей капли, — жемчуга блестящие.
Ершов греб, Морозов сидел у кормового весла. Оба молчали. Слышен был только тихий скрип деревянных уключин, удары весел да шелест раздвигаемой сонной воды. Из темноты ночи, как призраки, выдвигались затопленные широкие ветлы, казались пальмами южными. Откуда-то издалека вместе со степным ветром доносился тонкий аромат проснувшейся земли, цветущей степи и соломенной гари.
— Ершов, я вас все-таки не понимаю, — тихо сказал Морозов.
— Понять меня трудно, ваше благородие. Я и сам себя еще не понимаю, а время не терпит, обмозговать наше положение нужно.
— Куда вы меня везете?
— И сам не знаю, а только куда-нибудь подальше от этих мест.
— Вы убили двух часовых, чтобы освободить меня.
— Присчитайте еще Андрея Андреевича, музыканта нашего, черта лысого.
Ершов бросил весла. Злобою загорелись его темные глаза.
— Я бы их всех истребил, понимаете, ваше благородие, всех мутителей, совратителей Русской земли… И истреблю! Дайте срок! Истреблю. Рассказал я вам теперь всю историю моей жизни. Как на духу открылся. Отцеубийца и матереубийца я. Мне уж дальше идти некуда. Вы деда Мануила помните?