Единая-неделимая

Краснов Петр Николаевич

Вдруг Ершов остановился, повернулся лицом к Андрею Андреевичу и, глядя прямо в глаза ему, сказал:

— А знаете, что Христос сказал некогда евреям? «Ваш отец дьявол, и вы хотите исполнять его похоти, а он человекоубийца от начала и отец лжи…» (Евангелие от Иоанна, гл. VIII, ст. 44) Правду Он сказал. Вот возьмем, Андрей Андреевич, пример. Помню я в тот год, когда объявили войну, в Петербурге в Михайловском манеже были офицерские скачки. Скакал тогда и мой земляк, поручик Морозов на своей кобыле Русалке. Красавица была Русалка. Взял он тогда два больших приза- и на премировке за красоту лошади, и на скачках. Все препятствия взял чисто. Был и я тогда в манеже. Тем же вечером сидел я, значит, у вахмистра Солдатова, чай пили, вино. Вот так я сидел, так- Мария Семеновна,

дочка его, девушка красивая, милая, богобоязненная, так — Маланья Петровна, жена вахмистрова. Над нами лампа электрическая под абажуром, Марьи Семеновны работа. Марья Семеновна губки надула, на верхней еще пушок был, стаканы моет, полотенцем обтирает. Пальчики от горячей воды покраснели, ноготки розовые, полированные, точно камень сердолик шлифованный. Сидим это, разговариваем… И так ли было мне радостно и горделиво, что наш Морозов приз взял. С наших он мест, нашей экономии барин, нашего полка офицер и лошадь с нашего заводу, где мой дядя конюхом служит, и все это наше, и так хорошо отличились. И Солдатов это понимает, и Марья Семеновна, и Маланья Петровна. Чувствовал я себя ровно именинником. Словно сам тот приз получил. Так все это было красиво, так прилично. Люди думали по-хорошему, и все было хорошо. Да что люди! Русалка лошадь была и та понимала, что делала, словно радовалась, чтобы услужить людям. Я ведь большой лошадник, Андрей Андреевич, я лошадь насквозь вижу, все ее чувства понимаю. Вы думаете, она не понимает? Вот когда впоследствии времени венчали мы батюшку, отца Никодима на Кошкином хуторе со старой кобылой, посмотрел я тогда на кобылу, как вокруг аналоя ее с попом повели. А у ей глаза такие, будто ей самой за нас совестно. Но это, между прочим, только к слову, а я мой пример дальше поведу. Вот занадобилось казнить Мануила — он человек опасный. Папашу с мамашей расстреляли. Тоже, надо полагать, опасные были люди? А дальше и пошло, и пошло… Вот я и стал кругом глядеть, кто толкает на все на это? Гляжу: в первую голову товарищ Гольдфарб, наш стрелковый комиссар. А почему он комиссар? Он аптекарский ученик, и все. Какое ему такое дело до нашей красной рабоче-крестьянской армии? Он просто говоря, — жид. А за ним вы стоите. А я знаю, кто вы.

— Ну, кто? — спросил Андрей Андреевич и почувствовал, как опять холодная струя пробежала по его спине и охватила ноги.

— Дьявол!

— Ну, и хватили. Как размахнулись! Вам бы, кажется, давно пора знать: ни Бога, ни черта…

— А откуда ложь? — резко выкрикнул Ершов.

— Ну, какая там ложь, — мягко сказал Андрей Андреевич. — Это вам только так кажется. Нервы гуляют. Вам бы, как и другим, к кокаину надо обратиться. Не выдерживаете вы все.

— Нет, не какая там ложь, а настоящая ложь. Нам вот говорили: кончим воевать с белогвардейцами, покорим всех, тогда попразднуем. А разве это праздник? Это бардак самого последнего разбора, а не праздник. Я как глянул нынче на вензеля в Александровском саду, сразу подумал. Бывало, царский вензель горит: Н. и А. Каждому понятно: Николай и Александра. Царь и Царица. А тут — Ры-сы-фы-сы-ры! Чтоб им!.. Блеску много, а радости нету. Голая баба на лебеде! Тьфу! Пропади они пропадом! Прежде на ярмарке разве бы кто позволил так себя девкам вести? Дури на своем месте, а чтоб на улице, нет такого позволения!

— По уряднику и городовому соскучились? — насмешливо сказал Андрей Андреевич.

— Не больно и соскучишься. А милиционеры? А чины особого назначения? А чекисты?.. Не те же урядники, городовые и жандармы? Только во сто раз хуже.

Андрей Андреевич заглянул сбоку на Ершова. Кто его подменил? Андрей Андреевич чувствовал, как тяжелое раздражение накипало в Ершове. В нем шла какая-то сложная и мучительная работа. Ее нужно было во что бы то ни стало остановить.

«Силен-то ты силен, — подумал он про Ершова. — Да только и я не слаб. Ломал тебя не раз, сломаю и теперь».

Андрей Андреевич внутренне подобрался, еще раз посмотрел на Ершова, блеснул глазами через очки и сказал:

— Ну, вот что! Пошутили и довольно. Наша дорога ясная. Отречемся от старого мира. Кто был ничем — тот станет всем. Были вы,

товарищ, ничем и стали всем. Чего еще вам? Жизнь и смерть в ваших руках.

— Только смерть!

— Пустое…

— Нет, не пустое. Верно сказано: «Ваш отец дьявол, и вы хотите исполнять его похоти, а он человекоубийца от начала и отец лжи!»

— Ну, довольно, товарищ! Вы говорите глупости. Идемте назад.

— Куда?

— Ну, хоть в клуб пойдем.

— Чего я там не видал? Речи об счастье народа да о победе пролетариата?.. Пьяные краскомы… грязные девки… да жидовская похвальба… Даешь Варшаву!.. А где она Варшава? Едва ноги унесли, как империалисты на нас нажали… Нет, идите уж теперь вы со мной.

— Куда же еще?.. Мы и так за город пришли.

— А вот куда поведу. Я вам еще свою сказку не досказал… Во мне, может, сегодня то происходит, что с человеком раз во всю жизнь бывает.

— Нет, право, прогулялись и будет, — нерешительно сказал Андрей Андреевич. — Я устал, и в гору тяжело идти.

— Ничего, потом отдохнете, — сказал сквозь зубы Ершов и круто взял под локоть Андрея Андреевича. — Я вам помогу, товарищ.

XXXIII

Они поднялись на холм. Над крутым и грязным обрывом глубокого байзана виднелось вдали высокое, темное и унылое здание тюрьмы. Луна заходила за степь и красным своим широким диском гляделась из-за кирпичных тюремных стен. Она отражалась в стеклах верхних этажей, и казалось, что в тюрьме горит таинственный свет. Пусто было кругом. Далеко за байзаном едва намечались темные постройки старых казарм местной команды. Из байзана, куда свозили из города в бочках нечистоты, несло сыростью, помойною ямой и тошным смрадом. Жутка была его темная глубина.

Ершов вел своего спутника с собой, крепко держа его под руку. Холодная злоба на Андрея Андреевича накипала в его сердце. В эту минуту он был для него один виновником той леденящей скуки, что охватила все его существо.

«Переменили! — думал он. — Хорошо переменили! Ни царя, ни пана. Только на место их — хам да жид. И я им служу! Нет, уж теперь не они переменят, а я по-своему переменю».

— Куда вы меня ведете? — раздраженно спросил Андрей Андреевич.

— А в тюрьму. К панычу Морозову. Пойдем и освободим его на полную, значит, волю. А там повезем его в Петербург, прямо к Марье Семёновне, да и поженим их… Не по-советскому, а по-церковному. Марья-то Семеновна, я знаю, без ума его любит. И он ее полюбит. Ее нельзя не полюбить.

— Вам, значит, мало вашей двоюродной сестры Евгении, вам захотелось и невесту вашу на барскую постель уложить?

— А ты зубы не заговаривай! Лучше хороший человек возьмет, чем, как теперь, разная гнилая сволочь всех девок будет портить.

— Перестаньте хамить! — гневно крикни Андрей Андреевич и попытался освободиться из железных клещей державшей его руки Ершова.

— Не попугаешь!.. Мне все одно терять нечего. Ежели я теперь на своем поставлю, так после и все по-моему будет! По-народному! По-крестьянскому!

— Да вы с ума спятили!

— Напротив того. Я очнулся и понимать стал, кто и куда меня тянет.

— Вы забываетесь! Помните, что я член/Исполкома. Я видный партийный работники. А вы… начдив из пролетариев!.. Птица неважная… Я вас так согну!.. — вырывался из рук Ершова Андрей Андреевич.

— Хоть сам дьявол! И на дьявола управа найдется.

— Пустите меня… Сейчас же пустите!

— Пустите? А вы читали в Евангелии: «Созижду церковь Мою и врата адовы не одолеют ю?»

— Отстаньте вы со своим Евангелием!

— Нет, постой! Ты думаешь, врата адовы одолели?..

— Товарищ Ершов!.. Сию же секунду пустите меня.

— Не ершись!.. Довольно вы, очкастые, нами командовали!

— Ершов! Вы дорого заплатите за это!

— Молчи, сопляк! Плюнуть тобой и растереть. Дьявол такими, как ты, плюнул на землю, а вы и растеклись, всю землю запоганили. У, мразь проклятая!

Голос Ершова звучал негромко и глуховато, и это было особенно страшно.

Мелкая дрожь прошла по телу Андрея Андреевича. Он взглянул на небо, и оно показалось ему нависшим, как тяжелое полотно, потемневшим и тусклым.