Единая-неделимая
Шрифт:
Поручик Эльтеков по поручению ротмистра Петренко, бывшего секундантом Морозова, съездил к своему дяде и привез от него два старых дуэльных пистолета. В два часа ночи секунданты разбудили оружейного мастера, прошли с ним в оружейную мастерскую, проверили там пистолеты и приготовили пули.
В назначенный для дуэли день, в 5 часов утра три полковых экипажа и наемная карета с доктором отвезли всех участников дуэли в Удельный лес.
Ровно в семь часов оба дуэлянта и секунданты спустились в ров с еще замерзшею водою.
Петренко отсчитал десять шагов и воткнул сабли.
По команде поручик Морозов и корнет Мандр
Внизу, в широком рву, отделявшем лес от коломяжских полей, лежал глубокий и рыхлый снег и надо было высоко поднимать ноги. Походка Мандра казалась Морозову смешною. Точно шаля, шел он, по-петушиному поднимая длинные ноги. Морозов посмотрел вбок на неподвижно застывших ротмистра Петренко и поручика
Окунева, увидал над ними осыпь земли и верх рва, услышал тихий, точно далекий бред, шепот сосен и елей, темною стеною подошедших ко рву, а через него далекое гудение города, и все стало казаться ему глупым, ненужным и неестественным.
«Боже мой, — подумал он, — да ведь я иду, чтобы убить его или изувечить, а он хочет убить меня».
Морозов увидел, как Мандр поднял длинный пистолет и прицелился.
Против лица показалась черная точка дула. Тогда стало страшно и скучно. Краски в природе словно померкли. Свежее весеннее утро, оранжевая осыпь песка на берегу рва, темная зелень елей и розовое пятно солнечного луча на снегу — все стало тусклым и плоским, точно не лес стоял перед ним и не снег хрустел под ногами Мандра, а все это было лишь нарисовано на громадном холсте. Беспредельной, последней, скукой веяло от этой серой сплошной плоскости.
Вся природа казалась только плохой олеографией, засиженной мухами в старом деревенском трактире.
В голове Морозова мелькнуло воспоминание о ночном разговоре с Андреем Андреевичем, и он подумал: «Это переход в четвертое измерение, а четвертое измерение — мир теней и смерть».
Морозов, нехотя и не целясь, с отвращением нажал на крючок и выстрелил. В то же мгновение он почувствовал, как что-то сильно и резко ударило его в бок, и у него потемнело в глазах.
Сквозь облако белого дыма, напомнившего Морозову детство и охоты, когда стрелял он дымным порохом и в облаках выстрела смотрел на падающую куропатку, он увидал корнета Мандра. Он стоял, расставив ноги, по голенища сапогов ушедшие в снег. Лицо Мандра было бледно, и на нем, как на маске, застыла странная удивленная усмешка.
Мандр сначала тоже казался плоским, как бы нарисованным, но потом выдвинулся, сделал прыжок вперед, кинул пистолет в снег и протянул руку Морозову.
— Сережа, прости! Я виноват! — крикнул он.
Все бросились к Морозову.
— Доктора, доктора! Виталий Павлович, скорей! — кричал наверху Окунев.
Морозов продолжал стоять. Он ощущал теплую сырость на груди и томную, растравляющую боль под сердцем. Он видел уже мутно. Но ему было радостно, что лес и снег, края рва и люди вернули свои краски и перестали казаться плоской картиной. Четвертое измерение, с его страшною безмерной скукою, прошло мимо.
Морозов слабо улыбнулся и проговорил, точно смущенный общим вниманием:
— Кажется, я ранен?..
Подхваченный под руки офицерами, он медленно опустился на снег и закрыл глаза. Чувство покоя и сознания, что кто-то другой позаботится о нем и что он вел себя хорошо, по-офицерски, не покидало его все время, пока ему осматривали рану
XLII
Рана была нетяжелая. Пулю, застрявшую между ребер, вынули в тот же день, но можно было опасаться нагноения, а сердце было близко. Больному требовался покой. Денщик Петр и вестовой Тесов бессменно дежурили на квартире, удаляя посетителей и давая объяснения «господам офицерам», желавшим повидать больного. Когда офицеры полка убедились, что больному разговаривать нельзя и что он больше спит, они оставили его в покое. Но тогда для Петра и Тесова создалась более сложная задача — не допускать дам, рвавшихся повидать и ухаживать за «героем». Однако с полковыми дамами справиться было возможно. Они понимали дисциплину, они знали, что такое преданный денщик и преданный вестовой, и потому ограничивались расспросами и просьбой передать цветы, папиросы, конфеты или просто визитные карточки.
Так прошло десять дней. Раненый быстро поправлялся. Интерес к нему в полку ослабел, но слух о дуэли распространился по городу. В газетах были намеки о ней с инициалами дуэлянтов. Абхази рассказал у Сеян все подробности о дуэли, и обязанность Петра и Тесова охранить покой своего офицера стала гораздо труднее.
Полк с утра в полном составе ушел на похороны. Никого из офицеров не было дома, и Петру с Тесовым не к кому было обратиться, когда на квартиру Морозова настойчиво позвонила Нина Белянкина.
Эту задержать в прихожей было невозможно. Она знала все ходы и выходы квартиры и все ее закоулки.
На заявление Петра, что «их благородия нету дома», что «они с полком ушли на похороны», Нина Белянкина покорно, с видом жертвы, понимающей, что ее обманывают, но сознающей свои права, сказала, расширяя свои голубые незабудки из-за белой с мушками вуали:
— Хорошо… Я подожду.
Вестовой Тесов был на конюшне при Русалке, Петр был один на квартире. Морозов крепко спал у себя.
Белянкина медленно, щеголяя круглыми, полными локтями с розовою ямочкой, развязала в прихожей вуаль и, сняв шляпу, начала расправлять бледно-желтые завитки локонов на лбу. Потом спокойно, как у себя дома, достала из мягкого мешочка пудреницу и начала пудриться.
— Барышня, — сказал Петр. — Вам тут нельзя оставаться.
— Почему? — спросила Белянкина, продолжая пудриться и охорашиваться перед зеркалом.
— Так… Сказано, что нельзя.
— Кто сказал?
Белянкина сняла свою чуть потертую на складках котиковую шубку и протянула ее денщику.
— Повесь.
Денщик повесил шубку и нерешительно проговорил:
— Я не могу допустить вас на квартиру.
— Я все, Петр, знаю… — кротко, но значительно сказала Белянкина, стрельнула незабудками в денщика и прошла мимо него в тот самый кабинет, откуда месяц назад она ушла с жаждою мести.
Денщик только успел проскочить мимо нее и запереть на ключ дверь в спальню Морозова.
— Глуши! — пожала плечами Белянкина: — Никто вашего барина не тронет. Скажите, как его здоровье?
— Ничего себе. Поправляются. Им покой требовается. Потому велено никого не допущать.
— Кто при нем?
— Я.
— Еще кто? — строго допрашивала Белянкина.
— Вестовой их, Тесов.
— Еще?
— Фельдшер приходит. Дохтур.
— Сестра есть?
— Никак нет. Дохтур сказали, — без надобности.