Единственная
Шрифт:
Ирина сразу погасила папиросу, словно приготовилась заполнить анкету.
– Ой, замечательно! Просто замечательно. Спасибо.
– Как работа? У вас там один княгини и графини бывшие. Авель набрал аристократок, а на самом деле - курятник. Никакого роста. Бросай. Иди учиться. Куда хочешь?
– Я не знаю...
– Я знаю. Ты в театре хочешь работать. Учись на театральном.
Ирина обедать не осталась, не терпелось порадовать мать и тетку. За обедом он сказал:
– Там семейка гнилая. Одни эсэры и меньшевики.
– Ну и что?
– В том-то и дело, что ни при чем. Это ж надо, чтоб у Каллистрата и Юлии родилось существо, которое кроме тряпок, театра и шаромыжников ничего не признает. Ты тоже хороша. Нашла подругу. Неужели интересно сплетни ЦИК-а слушать? Она и тебя курить научит.
– Сплетни слушать действительно неинтересно, а курить можно научиться и у тебя...
– Ты никогда не смолчишь. Пришел муж усталый с работы, ворчит, ну смолчи, послушай, что он скажет, спроси, когда он в Сибирь собирается, как идет чистка московского аппарата.
– А я не понимаю, почему его надо чистить.
– Потому что у них неясная постановка вопроса о правой опасности. Они - главная опора бухаринской группы. Кстати, твоего Бухарина осмеяли на комиссии пэбэ. А Зиновьев по телефону женушке своей рассказывал, как Рютин, Угланов пришли к нему, мол, как нам действовать дальше, а он, - улыбка, расплакался. Говорит: "Я чувствую себя буквально обмазанным с головы до ног говном", и опять в рев, так они и не получили никакого совета.
– Подожди. Я не поняла. Зиновьев, это рассказывал по телефону, как же...
– Это неважно. Важно вот что. Ты превращаешься в бабу. Посиделки с Ириной, няни, дом, немножко попечатала, пошила, проверила у Васи уроки. Наденька, машинистка.
– Мне самой надоело быть машинисткой.
– Вот и иди, учись. В Промакадемию - мило дело, - он встал.
– Подожди, я хотела с тобой поговорить о Васе, о Яше.
– Мне некогда на эту ерунду тратить время, - пошел к двери.
– Тебя не интересует ни семья, ни дети.
– Пошла на хуй!
– бросил, не обернувшись.
* * *
– Расскажи о своем брате подробней.
– О каком?
– О том, кто болен. Какой он?
– Федор очень застенчивый и очень одинокий. Некрасивый, нет, глаза красивые... Неопрятный. До болезни он был гардемарином. Писал пьесы, статья, учился на математическом факультете. Любит моих детей.
– Твоих - родных, так надо понимать.
– Да. Именно так. У него бывают просветления. Например, он мне помогал готовиться к экзаменам.
– Ты учишься?
– Да, на химическом факультете. Моей специальностью будет вискоза.
– А Федор?
– Работает на фабрике. Забыла еще об одном мальчике. Очень хороший мальчик, живет с нами, отец умер, а мать - директор фабрики, очень занята. Федор работает у нее на фабрике.
– Как ты думаешь, от чего он заболел?
"Господи, неужели в этом кафе, заполненном нарядными жующими и пьющими людьми, под звуки джаза можно рассказать, что происходило в Царицыне..."
– Вы ведь видели Гражданскую, даже участвовали,
– Представляю, скольких он расстрелял, виновных и безвинных, от этого можно сойти с ума, ну, а твой пасынок тоже воевал на Гражданской?
– Он был мальчиком и жил в Грузии. Его мать умерла, когда он был грудным младенцем, и его растила тетка.
– Если хочешь, можешь называть меня "на ты".
– Не хочу и не могу.
Выпитое вино отдало не радость, а печаль, она жалела о своей ненужной откровенности и думала только, как поскорее уйти. Вид взбитых сливок с клубникой вызывал тошноту. В кафе уже было шумно, и джаз играл громко.
– Мне пора. Я привыкла рано ложиться.
– Первая неправда. Ты засыпаешь поздно, просыпаешься среди ночи и не спишь до утра. Просыпаешься от кошмаров и в первые минуты не понимаешь, явь это или сон, а потом у тебя начинает болеть голова.
– Пускай это так и есть, но я все равно хочу уйти.
– Хорошо. Сейчас пойдем.
– Я могу дойти до гостиницы сама.
– Здесь, - он подчеркнул, - здесь, так не принято.
Они шли через парк молча, но когда поднялись на освещенную площадку перед колоннадой, он сказал:
– Давай посидим немного, еще не поздно.
– Нет, нет, - испугалась она, - я не выдержу больше допроса.
– Хорошо. Я буду говорить в движении.
(Иногда его немецкий был слишком правильным).
– То, что ты называешь допросом - необходимо тебе. У нас с тобой только два пути: продолжить завтра наши сеансы или встречаться, как друзья.
– Есть и третий.
– Я понял. Но без моей помощи тебя ждет участь твоего брата.
– Я так серьезна больна?
– Ты еще не больна, но находишься в пограничном состоянии. Понимаешь граница, с одной стороны, одна жизнь, с другой - другая. Как твоя страна и Чехия. Впрочем, здесь тоже когда-то все изменится. Немцы обязательно заберут Судеты назад. Судеты - это край, где мы находимся. Это - Судеты, он обвел рукой площадь, - и это лучшее место в мире. Для меня. Я ведь чех. Не немец, не австриец, я - чех. Это для вас все мы были пленными австрийцами. Завтра утром ты пойдешь на массаж, моя ассистентка тебя проводит. Массажистка тебе понравится, если захочешь, можешь с ней говорить по-русски. У нее был русский муж, но он сбежал куда-то. Она ухаживает за моей матерью и убирает мою квартиру, захламленную квартиру холостяка.
– Мой крестный тоже холостяк, но он очень аккуратный. Иногда даже смешно до чего аккуратный, если что-то возьмешь в его доме или передвинешь, у него на лице просто страдания.
– Я его полная противоположность. Ты пьешь минеральную воду?
– Иногда.
– Надо пить. Крестовый источник, полтора литра в день, не меньше.
Они подошли к ее отелю. В открытые окна справа от входа видны были медленно кружащиеся пары.Там, в маленьком вестибюле, танцевали под патефон.
– Мой сосед по столу сказал, что танцевать очень полезно.