Эдуард Лимонов
Шрифт:
Теперь об Интернете. С появлением Интернета политическим партиям стало работать труднее. Затронем хотя бы вопрос внутрипартийной полемики. Раньше должен был человек, который желает по существу возразить партийной линии или руководству партии, двигаться неспешно. Надо было найти какое-то СМИ, которое согласилось бы его точку зрения опубликовать. (Я не говорю о телевизионных выступлениях, поскольку они ничего не объясняют и всегда достаточно поверхностны.) Но если человек хотел возразить, ему надо было найти кого-то, где опубликовать. Иногда мы давали такое даже в газете “Лимонка” опубликовать, но, конечно, откровенно враждебным не давали слова. “Лимонка” в Лимонова там
А сейчас все наоборот. В веселый или грустный слегка подвыпивший вечер он бросается к клавиатуре и все выплескивает. Это не столько опасно, сколько вносит безобразие и сумятицу, увеличивается политическая волатильность, такая летучесть. А этого не надо. Это легкомыслие, быстрота в оценках — это отрицательная сторона Интернета. Хулители и бузотеры собирают и привлекают там определенное внимание. И это плохо для партстроительства. Я считаю, что важно все-таки определенное единомыслие для политической партии, особенно оппозиционной.
Это не потому, что я старомоден, я Интернет-то воспринял, но мне его другие качества нравятся. Мгновенность, возможность немедленного информирования людей — я имею в виду не об идеологии, а о том, как следует понимать происходящие, какие-нибудь сегодняшние события. Вот такое у меня отношение к Интернету, а для партийной работы он — большая помеха. Интернет влияет на людей, и очень сильно. Как каждому уроду достается какая-нибудь жена, так и каждой уродливой мысли достается свой читатель или даже последователь. Поэтому я бы предпочел более медленное течение идеологических волн.
— В “Русском психо” есть фраза, что вы всегда были за сильное государство, но глядя из тюрьмы, оно вам кажется монстром, который подлежит разрушению. Актуальна ли эта мысль сейчас?
— Идея-максимум это, конечно, иное по сути устройство мира, но мы не сможем увидеть его какое-то количество, может быть, даже столетий. А кто знает, может, все пойдет быстрее. Мне кажется, что государства будут, но другие, я бы условно назвал их государствами по интересам. Не нации, а какие-то объединяющие мотивы. Я когда-то шутя говорил: “Будет основано государство алкоголиков на каком-нибудь острове, но оно, конечно, быстро вымрет”. Я всегда думал, как какая-нибудь тетя Катя, которая растит картошку на даче, и кто-то еще могут быть одинаковыми.
— Велимир Хлебников мечтал о том, чтобы разделить государства изобретателей и приобретателей…
— Да, совершенно верно. Люди рождаются неравными, это понятно, и может быть, было бы правильно, чтобы все разделились по степени талантливости, развития.
Но в данном случае я как человек разумный и талантливый хочу принадлежать к самому большему, что мне доступно, а именно — к российскому мощному государству, у которого история есть. А не к Украине, искусственно созданной в XVI веке. Это как у собак “Педигри” вместо мяса. Это я, конечно, чуть округляю. Но это факт. Чем больше страна — тем больше гордости переполняет сердце.
Ведь почему у меня такое ироничное отношение к украинской государственности? Ну что-то затерявшееся между Польшей и Россией, а потом получившее свою независимость. Путем какой-то фальшивой росписи каких-то пьяных людей — или даже не пьяных, не важно (на самом деле таки пьяных. В Беловежской Пуще в 2000 году на экскурсии тогда обслуживавший
— Либералы утверждают, что территориальные захваты и экспансии государств — это архаика из эпохи модерна…
— Они придумывают себе миф о том, что суть человека якобы изменилась. На самом деле она никогда не меняется. И более того — никакого такого модерна, ровного, гладкого и единообразного — нет. В России есть места, где XVI век до сих пор, а в Москве и в Петербурге — XXI. И это нормально, когда большая страна. А у бурятов — я прошлым летом туда ездил — вообще непонятно, какой век. И ничего, живут все. И о каком модерне может идти речь?
Вот еще интересное наблюдение. Наши либералы очень любят так называемую революцию 1968 года в Париже. Объяснение этому очень простое. Революции никакой не было. То, что там происходило, это было первое (сколько уже лет прошло? Пятьдесят с лишним) доказательство полной импотенции современной буржуазии. Она полностью ушла от тех воинственных ценностей, которые характеризовали ее, когда она брала власть в Великую французскую революцию, в революцию 1848 года, адаптировала для себя психологию жертвы, о которой я писал в “Дисциплинарном санатории”. Ничего они не смогли и даже не пытались захватить власть. Они произносили речи, оккупировали театр Одеон, их даже особенно не карали, просто отодвинули на раз-два. Потом де Голль уже был старый, дряхлый, через год он ушел, пришел железный Помпиду и все продолжилось. Плюс у них начало революций 1960-х годов все в Китае. Никаких местных особенностей. Это Китай, опять-таки разрешенный жест Мао Цзэдуна, который позволил школьникам и студентам издеваться над учителями и чиновниками. Это, конечно, всем понравилось, безусловно, но это никакого отношения не имело к захвату власти. Вот в чем все дело. Такой праздник наступил. И вот нашим либералам это нравится.
Сейчас наши ультралибералы перешли к моральному осуждению. Из всех категорий они выбрали мораль. “Аморально списывать диссертации!” Хотя кому нужны эти диссертации? Ни тем, кто их написал, ни тем, кто регистрировал, никому вообще. Их никто никогда не читает. Есть мировые шедевры, их надо читать. Время от времени появляются какие-то новые мыслители, тоже чего-то добавляют к мировому знанию. Но при чем тут диссертации, непонятно. Или вот сейчас вся либеральная Россия изнывает по поводу барельефа Мефистофеля, который сбили. Вот больше нечего. Действительно, политики нет, поэтому вот такие… А политика уничтожена как таковая.
— Когда Ким Ир Сена спросили, как вы себя воспринимаете, он ответил, что Ленин и Мао были интеллигентами, а меня нельзя назвать иначе, чем революционер. А вы что бы ответили на этот вопрос?
— В разные периоды жизни — по-разному. Сейчас я представляюсь себе как такой аятолла. Поскольку по возрасту в полевые командиры я не гожусь, по горам уже лазить сложнее, чем лет в тридцать, но вот на роль аятоллы, как человек, который может задавать тон своими идеями, я имею дерзость претендовать.