Эдуард Лимонов
Шрифт:
— Какие фигуры вы можете поставить рядом с собой в этом ряду? В разный период у вас были разные книги: был период “Дисциплинарного санатория” и “Исчезновения варваров”, потом период “Другой России” и “Русского психо”, потом — религиозные “Ереси” и “Иллюминейшнз”? Все разные…
— Ну, они не совсем религиозные. Это поправка важная. Это скорее такие мировоззренческие основы бытия. А с кем поставить… Все-таки мое поколение — очень маленькое. Такие люди встречаются крайне редко. Если взять 1943 год — кот наплакал таких людей. Мик Джаггер какой-нибудь. И поэтому ощущается дефицит ведущих таких фигур, аятолл, назовем так, или по-французски — учитель мысли. Вот что произошло. Либералы в последнее время меня считают каким-то ретрочеловеком, который пришел со старыми идеями. А все как раз наоборот. Это они пришли со старыми идеями. Они пришли с пожелтевшим либерализмом, который физически уже не может
Либерализм основан на тотальной безлимитной эксплуатации планеты. Сейчас уже планета истощена, она не может дать того, что она давала. В шестидесятые был пик, потом, в семидесятые, расцвет вот этого всего. Поэтому либерализм обречен. Либералы воспринимают меня как такого певца прошлого. На самом деле я певец будущего, а они-то в прошлом.
То, что я защищаю, не является ни советской властью, ни советской жизнью, через то, что я говорю и делаю, проявляется лик таких совершенно новых, натуральных, неискусственных, таких жутких режимов. Они будут по всей планете преобладать. Вначале они пришли в Европу под видом старого социализма. Вся Скандинавия, многие страны старой Европы — Испания, Франция — отступили на позиции официозного социализма. Дальше они будут отступать дальше. Франция уже воспринимает идеи Ле Пена как вполне здравые. Еще лет пять назад этого не было, а теперь все понимают, что на всех не хватает процветания, не хватает прогресса. И не будет хватать. Поэтому я себя воспринимаю таким человеком, который еще в девяностые годы неосознанно, нащупывая дорогу во тьме, говорил и писал, а теперь я уже это все осознанно говорю: будут жесткие режимы, будут режимы такого очень неприятного народного социализма.
— То есть это будет или вы это проповедуете?
— Я это не проповедую, я просто на это указываю и говорю — вот это будет.
— Имам Хомейни, скажем, проповедовал исламскую революцию, и она совершилась в Иране. Ваша модель будущего — она с этими жесткими режимами как-то связана? Это социализм, национал-социализм?
— Старые определения давайте оставим, давайте воспользуемся более новыми. Вот в Латинской Америке говорят и говорили о народном социализме, вот давайте этой терминологии и будем придерживаться. Не обязательно это будет латиноамериканский опыт. Посмотрите на нынешнего президента Мадуро, который с Чавесом во сне, мистический такой испанский…
— Это свойственно католикам…
— Да-да-да… Он серьезный такой, спокойный. Говорит, я прошлой ночью видел команданте Чавеса, он мне сказал то-то и то-то. У нас будет более бесцеремонный, безумный, жесткий режим. И Россия, поскольку она запаздывала всегда, она очень натурально в этот процесс вклинится. Наше авторитарное правительство — оно отвратительно, авторитарный президент, тем не менее оно почти подготавливает страну к какой-то… Несознательно, у него другие цели — обогащаться, они связаны с олигархами, это все понятно. Но движение у нас отстает по фазе. Мы не живем в той эпохе обезумевшего либерализма со всеми этими однополыми браками, со всеми этими практически римскими пороками. По сути Европа скатилась к такой стадии Римской империи. При этом никакого могущества страны быть не может. Могущество может быть только там, где есть традиционные ценности. А это все размывает традиционные ценности.
— Можно ли назвать вас левым мыслителем?
— Я как изначально Национал-большевистскую партию сформировал, мы не левые и не правые, мы за социальную и национальную справедливость. Вот это и остается. С виду эклектическая, но на самом деле не таковая смесь левых и правых идей. Ничего не изменилось. Я, кстати, очень мало изменил свое мышление за эти годы, не изменил его принципы.
— А правая составляющая здесь что в себя включает?
— Основная правая идея — это идея империи. Она остается, и мы на нее обречены. Ну, не можем мы стать Штатами Черноземной России. Это нонсенс. Россия такой никогда не была и не будет, это будет ее конец и гибель. Почему я современных националистов, национал-демократов образца 2005 года, когда они появились, я их сразу отнес к сепаратистам. На мой взгляд, они хотят мятеж сепаратистов. А для меня такая Россия немыслима. Россия по сути своей, по тому, как она исторически складывалась, обречена быть либо империей, либо не существовать совсем. Она не
— А как же тогда все распавшиеся империи — Римская, Британская?
— А это ничего, собственно говоря, не доказывает. Во-первых, Британская империя до сих пор существует в виде доминионов. Все поздравляют королеву и — я не помню, сколько их сейчас, но чуть ли не шестьдесят семь. Круто. Об этом все забывают. И Французская империя не распалась. У них огромный кусок Гвианы — больше по территории, чем Венгрия. Многие острова в Полинезии, острова в Карибском море, у них духовный и экономический контроль над огромной частью Африки. Другими словами, они исчезли? Нет!
Плюс еще появилась империя — Европейский союз, у них есть вооруженные силы в виде НАТО. А самая огромная империя — это Соединенные Штаты. Вся эта идея о том, что непременно империи погибают, она на ногах не стоит. Это лживая, говнистая либеральная идея, и она нежизнеспособна. Этого не было, нет и не будет. Это выдумка, такая либеральная аксиома про распад империй.
— Применяете ли вы к себе известное высказывание, приписываемое Черчиллю: “Кто в молодости не был революционером — у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором — у того нет мозгов”? Вы стали большим консерватором с возрастом?
— Для меня все-таки более важна стала идея национальных интересов, просто потому, что в наше время ничего более крупного нет. Я бы, наверное, был прожженным ярым большевиком в 1917–1919 годах, одним из самых радикальных. Но приходится довольствоваться какими-то временными отрезками своего собственного исторического времени. Невозможно быть поклонником того, что в прошлом являлось идеалом. Если сравнивать вот этот интернациональный дух мировой революции и национальные эмоции, наверное, мировой дух, он крупнее. Но мы находимся в эпоху, в которой я молюсь самому крупному богу, которого отыскал.
— Маркс?
— Ну это все проехали. Некоторые вот черным богам Гитлера молятся. Это экзотика скорее сейчас быть марксистом, как и быть гитлеристом. Я все-таки сейчас практически мыслящий человек».
Вот так. Пока так.
Приложения
1. Эдуард Лимонов
«В России нужно все менять, даже выражения лиц…»
(Лимонка. 1996. Май. № 40)
Когда после пятнадцати лет отсутствия я оказался в декабре 1989 года в Москве, помню, мне бросились в глаза казарменная приземистая германскость в облике зданий (преобладание немецких цветов: желтого и зеленого) и азиатские полутемные, турецкие внутренности советских квартир (немыслимые на Западе ковры на стенах, абажуры — стиль гарема, женщины, молчащие весь вечер, обслуживая мужчин). Россия предстала мне германско-турецкой. Сейчас я уже забыл те первые ощущения, свыкся. Однако соотечественники не перестают меня удивлять. Появились и бродят по улицам толпы людей, которых в одном времени в нормальной стране увидеть невозможно, разве что в кинозале в научно-фантастическом фильме. Старухи-нищенки — иссохшие, с котомками и палками, прямиком из XVII века, грязненькие хиппи в цветочных юбках до асфальта — эти из 1960-х годов в Соединенных Штатах. Казаки не то из оперетты, не то из трагедии «Тихого Дона», панки, но не те, английские или американские — свеженькие и энергичные, но наши — изуверско-самоубийственные, юродивые; поп со смоляною бородой, на самом деле окончивший литинститут выкрест, генералы прямиком из анекдотов — тупые и неотесанные. Ну, словом, весь наш нормальный сумасшедший дом. Нация не нашла своего единого, ей принадлежащего стиля. Она рассыпалась невпопад на мелкие группки, исповедующие каждая «свою», но на самом деле заимствованную веру (со своей одеждой, жаргоном, прическами). И старуха-нищенка — безработная инженерша или опустившаяся домашняя хозяйка. И «панк», на самом деле приехавший из Таганрога или Запорожья провинциальный хлопец, зависший в Москве и ночующий в парадных (настоящие остались в 1977-м, где-то на Kings Road), и казаки, в «мирной жизни» — аптекари, бухгалтеры и провинциальные писатели и конферансье.
Нация пыхтит, старается, впадает в истерику, но не может найти себя. «Православие спасет Россию!» — кричали у нас десяток лет. Я никогда в это не верил и не верю. Нет у нации сегодня той органичной веры, какая была некогда (да и была ли?), посему народ живет себе безбожный, в православие уходят отсталые интеллигенты, более нигде и никому не нужные. Уходят в такой же степени, как в огородничество на приусадебном участке, чтобы как-то прокормить душу. А тело кормится от участка. Попы сами себя спасти не умеют. Самые честные и кряхтят, и тужатся со своей страной. А нечестные — жиреют.