Ее последний герой

Метлицкая Мария

Городецкий замолчал. Мимо прошла стюардесса, и он попросил у нее бутылку вина.

– А потом? Что было потом? Ты сказал, что был еще эпизод! – настаивала Анна.

Он покачал головой:

– Да, вот оно, твое профессиональное «рытье арыков». Хватку не ослабляешь, молодец, детка!

Она слегка покраснела:

– Илюш, просто закончить надо! Ну, ты меня тоже пойми!

Он кивнул:

– Понимаю. Так вот. Я снял его в своем предпоследнем фильме. Фильмографию мою ты изучила, уверен.

Она с готовностью кивнула и нажала на кнопку диктофона.

– Короче говоря, – громко начал он, – короче говоря… Господи, как же ты мне надоела!

Она видела, что он разозлился, и, словно оправдываясь, жалко улыбнулась и дотронулась

до его руки.

Он дернулся и быстро заговорил:

– Итак, я снял его в «Западне». Фильм, как ты знаешь, был неудачным и кассу не собрал. Было полно критических статей и всего такого прочего. Меня чихвостили все, кому не лень. Зато сколько я доставил счастья коллегам. Просто не передать! Сколько нарисовалось счастливых и довольных рож, сколько я выслушал тогда утешений, сколько увидел сладеньких и умильных улыбочек!

А этот дурак Ткаченко на меня обиделся, представляешь? Сказал, что я испортил ему репутацию. А он мне так доверял, оказывается! Словом, почти сломал ему карьеру. Я, разумеется, ответил очень резко. В общем, почти подрались… Ну, и после этого – сама понимаешь. Он, кстати, репутацию свою потом восстановил. А я – нет, – жестко закончил Городецкий и залпом допил остатки вина.

– Он восстановил? – переспросила Анна.

Он кивнул:

– Да все нормально у него было. Долго снимался, почти всегда удачно. Женился, завел ребенка. Жена молодая и милая. Короче, все хорошо.

Она убрала диктофон в сумку и тоже посмотрела на часы. Загорелась табличка «Пристегните ремни».

Она пристегнулась и откинулась на спинку кресла. Закрыла глаза. Ей захотелось поскорее очутиться на земле. Все-таки полетов она побаивалась, особенно посадок и взлетов.

* * *

Он тоже боялся посадок и взлетов. Правда, об этом никто не знал. Он посмотрел на нее и увидел, как она побледнела и сжала в ниточку губы. Но за руку, чтобы приободрить, ее не взял. Был зол, очень зол на нее и, разумеется, на себя. Повелся, старый дурак! Закрутил роман на старости лет! А она и рада стараться! Лезет со своей статьей, как последняя прохиндейка. Все надеется: вот сейчас, сейчас, разговорю, разжалоблю. Больно ему, тяжело, неприятно препарировать свою жизнь и свои поступки. Вроде и зажило все давно… Ан нет, только ковырни – получи по полной. Снова кровит. И Вовку, и Комара, и Сашку Ткаченко. Ну, и всех остальных. Лильку-бедолагу, несчастную Ирму, Артура, Фаечку, Магду. И Стасю.

Но до Магды и Стаси она не доберется никогда. Вот туда попасть он ей точно не позволит. Туда всем дорога закрыта. И висит там замок, трехпудовый, ржавый, но крепкий. Такой же, как и на его душе.

Устал он от нее? Да просто устал. Хочется побыть одному. А ведь она сейчас наверняка поедет к нему. Может, сказать? Обидится. Не поймет, что он привык быть один. И что сейчас это просто необходимо, как воздух. А может, и бог с ней? Обидится – разобидится, как говорила его мать.

Он покосился на нее и снова почувствовал раздражение. Зачем он пустил ее в свою жизнь, прошлую и настоящую? Зачем?

* * *

Дошли до самой большой его лжи, самой гнусной, самой отвратительной. О Стасе и ее дочке. И его дочке тоже.

Стася появилась на той предпоследней картине, где он снимал Сашку Ткаченко. Той самой, неудачной. Тогда, кстати, уже появилась и Женя, только возникла на горизонте, как его участковый врач. Это была самая отвратная пора в его жизни. Даже после гибели Ирмы казалось не так тяжело, молодость, надежды и планы… А тогда все летело в тартарары как-то отвратительно быстро. По всем фронтам: работа, здоровье, нехватка денег, запутанная личная жизнь. Магда с ее душащей любовью (как он устал от нее тогда!), влюбленная Женя, готовая в любую минуту прийти на помощь и умереть возле него. И Стася. Молодая, прекрасная, наивная и влюбленная. Перечеркнувшая одним махом всех его женщин – так она была невозможно хороша и чиста

душою. Разумеется, влюбился. Думал, что это – точно в последний раз.

Красоткой Стасю назвать было сложно: ни волос по пояс, ни длинных ног, ни пышного бюста. Роста она была невысокого, сложения хрупкого, мальчик-подросток. Короткая стрижка, открывающая нежный затылок и тонкую детскую шею. Серые глаза вполлица и «буратинистый» рот, как она сама говорила. Вечная проблема с обувью, не в «Детском мире» же покупать! А голос был низкий, хрипловатый, волнующий. Когда Стася нервничала, то моментально бледнела. Очень тонкая, прозрачная кожа, боялась солнца – сгорала моментально, даже нежарким подмосковным вечером, поэтому носила кепку-«гаврош», которая ей очень шла.

Стася была из хорошей семьи: дед-ученый, академик, бабушка из дворян. Они и воспитывали внучку, заменив богемных родителей-художников. Внучку забрали в полтора года, когда бабушка услышала от малышки длинную, минуты на полторы, матерную тираду. Родители не возражали, дочь им была явно в тягость. И из прокуренного и шумного полуподвала девочка попала в огромную квартиру с прислугой, водителем и тишиной. Такой тишиной, от которой она, привычная к гвалту и шуму, долго не могла уснуть.

Она ела на завтрак овсянку, рыночный творог, а на обед – диетический суп из парной телятины и рыбное суфле с клюквенным киселем. И это после постоянных и привычных бутербродов с ливерной колбасой и магазинного кефира! Ей читали книжки и заставляли слушать пластинки с классической музыкой. Девочка ерзала, капризничала и засыпала. Бонна гуляла с ней в парке по четыре часа. В четыре года Стася начала заниматься французским и фортепиано. Бабушка водила ее в театры и в Зал Чайковского. Там она, сильно расстраивая старушку, немедленно засыпала. А вот в Третьяковке, куда привела ее бабуля, девочка онемела и сразу застыла как соляной столб и перед «Боярыней Морозовой», и перед «Явлением Христа народу», и перед «Рощей» Куинджи. И в следующем зале, и в следующем. Умная бабушка поняла, что кровь не водица, папаша-то непутевый – довольно известный график, да и жена его – художник-оформитель детских книг. Ах, если бы не гуляли и не прожигали жизнь! Да и бог с ними! У нее есть внучка, и уж тут она постарается.

И девочка поступила в художественную школу. Уже в шесть лет.

Родители появлялись редко, они то разбегались по новым семьям, то снова сходились и опять были счастливы. Нравы у них царили… «Господибожемой», – как любила приговаривать бабушка.

На лето девочку вывозили на дачу. Дом был огромный, темноватый, гулкий, прохладный в самую страшную жару и теплый в самые лютые холода. Стася жила в комнате с печкой в сине-белых изразцах, блестящих, как глазурь на прянике.

Пока был жив дед, о деньгах в семье не говорили. Дед умер, когда Стасе исполнилось шестнадцать. Дачу забрали, была служебная. Квартира, конечно, осталась. Да и денег дед оставил достаточно.

Бабушка резко сдала и стала быстро слепнуть. Через год после дедовой смерти Стася читала ей вслух, как когда-то она ей, маленькой. Девушка легко поступила в Строгановское училище. Но студенческая жизнь обошла ее стороной: надо было гулять с бабулей, кормить ее с ложечки, мыть и расчесывать ей жиденькие волосы. Старушка причитала, что испортила внучке молодость, а Стася бежала после лекций скорее домой – сердце разрывалось от боли и тоски. Институт она бросила на третьем курсе – бабуля уже не вставала, она пролежала почти четыре года. Стася работала дома. Весь дедов кабинет, огромный, почти в тридцать метров, был завален холстами и подрамниками, теперь там была ее мастерская. Денег хватало. Бабушка почти ничего не ела, просила только «жидкого», и ей было все равно, чай это, кефир или суп, а Стася к еде была равнодушна: бутерброд с сыром и чай – вот единственная гастрономическая радость. И еще яблоки, обязательно твердые, до зубовного скрипа и кислые, такие, чтобы сводило скулы и рот наполнялся густой слюной.