Её Сиятельство Графиня
Шрифт:
То есть со мной.
Указ этот, в высшей степени смешной, зачитывать я никакого смысла не вижу, однако же, без всякого сомнения могу сказать, что на мне наш род и прервётся. Даже ради сохранения нашего имени… Нет уж, кузен, молюсь, что ты издохнешь, как и все до тебя, ещё до моего приезда.
Милостивый государь — успев до кончины своей — даровал роду Вавиловых невероятный шанс, не спросив пожеланий. Мне и без того хорошо жилось. Да, в ссылке, позабытой обществом, но этим обществом забытой быть только в радость. Так ли страшна ссылка, когда не каторжничаешь, а поживаешь в усадьбе с видом на море, на мягких
И всё же один момент из государева указа нельзя обделить вниманием.
«Бракъ заключенъ, записанъ въ церковные л?тописи и расторгнутымъ быть не можетъ. По сему Елизавету Вавилову приказано вернуть во столицу для соединенія съ семьею съ отсрочкою до достиженія возраста удобного.»
Как пел народ — без меня меня женили, и слава Богу на тот момент мне был только шестнадцатый год, в наш век для брака немодный. Свадебных церемоний я бы точно не пережила — удавилась бы на месте! Вот бы было о чём сплетничать по салонам… А так хоть словно бы и подготовилась, близится моё восемнадцатилетие и чувствую я себя куда более способной к новой жизни.
Отказаться от этого брака? Едва ли я могла. Отец давно почил, связей у нас почти не осталось, а Мирюхины слишком далеко от столицы, чтобы иметь хоть какое влияние. Да и стоило ли напрашиваться на ещё большую немилость? Я положилась на Господа, Он никогда меня не оставит. Да и… глубоко внутри мне хотелось перемен. Чего значительно в своей жизни я могла бы сделать, сидя в четырёх стенах, не имея влияния. А в столице? Возможно, нося вавиловские гербы, я смогу сделать хоть что-то — для семьи, для себя, для людей — что-то значимое.
Шёл уже третий месяц нашего путешествия. Тёплые южные пейзажи, горы, давно сменились промозглыми лесами, бушевала осень и мне оставалось лишь радоваться, что ничто не задержало нас в пути излишне — зиму я бы вряд ли перенесла. Каждый привал Дарья прогревала камни и угли и подкладывала их под моё сиденье, но я всё равно мёрзла и дважды заболевала, что, вкупе с малочисленным, но всё же эскортом, присланным для безопасного конвоя, замедляло нас.
Вавилова. По отцу и… по мужу — как бы мне ни хотелось забыть об этом удручающем факте. А значит, земли по ту сторону витража — мои земли, люди — мои люди, а вся эта грязь, болезни, обесчеловеченность — на моей совести.
Вина за горе каждого увиденного в пути тревожила сердце, дорога теперь казалась бесконечной. Природная моя самопредвзятость не давала мыслить здраво, и казалось, за всю жизнь я не видела ни земель, ни крепостных забытее и печальнее. Хотелось выскочить к ним — к людям — и клясться на коленях, что не знала об их положении, что — ей-Богу! — поменяю их жизни к лучшему, и на то в обмен свою собственную жизнь положу.
Однако разум и воспитанная предприимчивость местами брали верх над драмой, оценивая и густые леса, и богатые поля, и нет-нет, да выложенные крупным камнем или доской дороги, по которым было до ужаса приятно ехать. Я знала, что происхожу из богатого рода, но никогда не могла и мысли допустить о действительной величине этого богатства. Боюсь узнать по приезде, что часть имущества проиграна или пропита, а другая — через подлость и суды отобрана ближайшими соседями.
Впрочем, граф Егор Мирюхин, хозяин и поместья, и ссылочных земель, на коих мне довелось расти, взявшийся заботиться
И всё же ни в каком другом направлении состояние Вавиловых Феденька не приумножил, и там, где можно было улучшить положение и арендаторов, и крепостных, всё было ровно без изменений уже не первый десяток лет, лишь налог платился исправно — ежегодно всё больший и больший. Оттого, видимо, и крепостной такого вида, что возделывать нечего без барского указа, а уплата — как с богатых земель, и платит-то кто — не дворянин из золотых коллекций, платит крестьянин — из скудных своих обедов, из добытого с потом зерна, из худой скотины да из пустых карманов — кровью платит.
Темнело, и экипаж мой, прибавляя волнений, набрал скорость. Для всякого путешественника — будь он один или же под охраною, дурным знаком казалось ехать по вечернему мраку. Возничий обещался довести до стоянки вот-вот, но пока мы ехали и ехали, и ничего не предвещало двора для ночлежки или, на худой конец, станции для смены лошадей.
Глава 2
Князь Демид Воронцов
В часе езды до постойного пункта
Негоже было верить в злых духов, что путают дороги и уводят не туда, но Демиду не на кого было грешить — казалось, лишь нечистая может отвратить его от пути, которым он не первый год ездит и знает каждое дерево, каждый овраг.
И вот, смотрите-ка, словно бы заблудился — по его расчётам уже должна бы виднеться стоянка, но то ли туман неосязаемый, то ли дымка потусторонняя никаких огней разглядеть не давали.
Он нервничал. Боялся прибыть в Петербург и с порога встретить весть о смерти отца. Нет-нет, он желал бы знать для начала, прочитал ли тот оставленное на прощание сентиментальное письмо, и — так глупо! — надеялся, что, расчувствовавшись от сыновьей любви, отец вдруг пойдёт на поправку.
Когда Демид последний раз видел его, тот уже прощался, но не позволил сыну остаться до своего последнего вдоха.
— Долг превыше семьи, — это словно было вырезано на их костях, но, к своему стыду, Демид в это верил слабо, хоть и скрывал. И всё же отца ослушаться не посмел — отправился в столицу, как и было ему велено изначально — передать каждую подробность положения в Крыму после подписанного не так давно парижского мирного договора. Словно бы Император не знал положения — знал, конечно, — но отчего-то требовал непременно к себе, а жаловаться на домашние проблемы не гоже! Да и батюшка бы — будь он даже мёртв — за подобное нытьё восстал бы из могилы и удавил бы единственного своего наследника.
К безмерному счастью, батюшка был ещё жив — Демид на то надеялся — и для удавления восставать бы ему не пришлось.
И всё же как это всё набило оскомину! Война закончилась, никуда более его отправлять не собираются — перевели в Петербург, опасаясь прервать род Воронцовых, и всё же вот оно — для себя, отставной в свои ранние годы гвардеец, пожить не может. Разве многого он хочет — остаться у ложа умирающего отца покуда не услышит его последний вздох?
Нет, такое не положено. Такое стыдно, порицаемо. Сам из себя выпрыгни, но при дворе появись, а коли уж намёки есть, что ты последний мужчина своего рода…