Её звали Карма
Шрифт:
– Где Евдокия?
– За самоваром пошла, государь, - ответил Берджу и поклонился.
– Ты здесь еще по какой надобности?
– грозно спросил князь.
– Евдокия позвала подмогнуть, - не краснея ответил парень.
– Ступай прочь, - холодно произнес Василий. Поклонившись, Берджу вышел.
Князь убрал руки за спину и стал расхаживать по комнате. Подойдя к окну, поглядел в него и развернулся к дочери.
– Почто ослушалась?
– Не разумею, батюшка, - тихо произнесла Катерина, поднимаясь с постели.
– Не велено было с холопом
– Так что ж мне теперича и вовсе запретно глядеть на простой люд? Может и Евдокию отымите?
– Не ерничай, Катерина...
В опочивальню влетела Евдокия:
– Ой, матушка! Схоронитесь: государь-батюшка вот-вот сюда пожалует...
– но увидев Василия, стоявшего у окна, женщина застыла в испуге.
– Пошла прочь!
– зарычал князь.
Евдокия поставила самовар и молниеносно исчезла из опочивальни.
– Об чем это она?! А!
– Батюшка, сжальтесь надо мной. В чем вы уличить меня жаждете?
– Ну, гляди, Катерина! Ежели еще раз застану его подле тебя, не жди пощады.
– Почто недоверие такое, батюшка?
– Ложись, не студись. На Яблоневый Спас под венец пойдешь с боярином Андреем. А покуда час твой не пробил, под надзором нашим пребывать станешь. Ложись, я пришлю Евдокию, - сказал отец и вышел из опочивальни.
Катерина забралась под покрывало и, уткнувшись в подушку, разрыдалась.
– Господь милосердный, пощади рабу Твою верную. Почто муки адовы терплю? Почто?! Не разлучай с милым моим, не отымай последнее счастье мое! Ни об чем боле не прошу. Молю только о жалости!
Она плакала от нестерпимой, щемящей боли в груди, от горечи и бессилия, от нежелания покориться злой судьбе, от своей беспомощности; от того, что сейчас лето, а не весна, от того, что она - княжна, а Берджу - крепостной, от того, что некуда ей податься и еще, и еще от чего-то. Наревевшись досыта, бедняжка заснула. И виделось ей во сне: будто стоит она в лодке, и та удаляется от берега все дальше и дальше, а Берджу, стоявший на песке, тает прямо на глазах, словно туман. И вот уж не видно родного берега, только черные волны норовят захлестнуть хрупкую посудину.
4
В трапезной горели свечи. Афоня вынимал из бронзовых треножников огарки, меняя их на новые свечи, и собирал восковые оплывы в берестяной коробок. Было тихо: за длинным сосновым столом ужинали только князь Василий и его дочь, Катерина. Они сидели по разные стороны стола, друг напротив друга; сидели молча, изредка перебрасываясь парой фраз.
– Как здоровье у княжны?
– Хворь отступила, батюшка.
– Добро...Михеич, поди ближе.
– Да, государь, - пожилой слуга склонился перед Василием.
– Ближе, - поманил он его рукой и стал говорить тихо, чтобы было слышно только им двоим.
– С сего дня и до той поры, покуда княжна не покинет отчий дом, глядеть станешь за каждым шагом ее.
– Разумею, государь.
– Ежели чего подозрительного углядишь, известишь немедля.
– А на кой предмет должон догляд я весть?
– На предмет певца, Никодима.
– Ага.
– Погодь, не мельтеши. А когда княжна с мужем отбудут, поглядишь денька два-три за этим холопом. Уразумел, чего требуется от тебя?
– Уразумел, батюшка. Чего уж тут мудреного?!
– Ступай. Да гляди у меня!
Михеич низко поклонился и вышел.
Катерина, сидя за другим концом стола, никак не могла разобрать, о чем толковал отец со слугой. Когда тот вышел, она внимательно посмотрела на родителя, пытаясь уловить хоть намек на то, о чем он думает, но князь был непроницаем. Остаток ужина они просидели молча...
***
Небо становилось малиновым. Солнце клонилось к закату. В церкви зазвонили колокола, и народ заторопился на вечернюю молитву. Катерина стала входить в церковь следом за отцом, перед которым все расступались и низко кланялись, и тут увидела у ворот помощника государева конюха, одиннадцатилетнего Тимошку. Зацепив его за рукав, она отвела того в сторону.
– Тимош, из церквы идти будешь, заглянь в горницу к Берджу, отдай ему это, - она быстро сунула подростку в руки плотно свернутый небольшой легкий платок.
– Только гляди, чтоб тебя там никто не увидал. А может встретишь его где по дороге, так еще и лучше. Ясно?
– Ясно, княжна, - обрадовался заданию парнишка.
– Схорони платок за пазухой - то, а то не ровен час углядит невесть кто. Вот так. А теперь ступай с Богом.
Тимофей поклонился и, придерживая рукой спрятанный под рубахой платок, стал протискиваться через толпу ближе к алтарю. Священник окуривал алтарь фимиамом, раскачивая кадило. Катерина зажгла свою свечу и приблизилась к отцу.
– Восстаните! Господи, благослови, - возгласил диакон. И весь народ стал на колени, держа перед собой свечи.
– Слава святей, и Единосущней и Животоворящей, и Нераздельней Троице внегда, ныне и присно и во веки веков, - подтянул иерей.
– Аминь, - пропел хор.
Берджу тихонько вошел в церковь и устроился неподалеку от выхода. Внутри царил полумрак. Свет от пламени свечей отражался бликами на иконах, и те словно оживали. Стоял густой запах ладана: священник окуривал прихожан фимиамом.
– Господи Боже наш, помяни нас, грешных и непотребных раб Твоих, внегда призывати нам Святое Имя Твое, и не посрами нас от чаяния милости Твоея; но даруй нам, Господи, вся яже ко спасению прошения и сподоби нас любити, и боятися Тебе от всего сердца нашего, и творити во всех волю Твою. Яко Благ и Человеколюбец Бог еси, и тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков...
Катерина стояла на коленях, склонив голову, и глядела на пламя свечи. "Господи, помилуй меня, - думала она.
– Защити меня, грешную. Избави от мук адовых. Заступись за меня пред батюшкой. Сотвори чудо, чтоб не быть мне женой этому боярину. Помоги нам с Берджу. Храни нас в пути - дороге. Дозволь соединиться мне с любым моим. Ты Всевидящий, Знающий, Могий, Заступник. Аминь".