Эффект преломления
Шрифт:
— Госпожа. — Дарволия подошла, мягко коснулась плеча. — Надо идти, госпожа, вы простынете…
Смешные люди. Ференц умер, а она — простынете… Эржебета даже засмеялась, только почему-то все отшатнулись от этого смеха.
— Идемте, госпожа. — Йо Илона с Фицко пытались взять под руки, поднять с плиты. Отмахнулась. Пошли прочь.
— Мама, мама, пожалуйста!
Голоса детей. Катерина, Анна, Урсула. Пал, малыш… плачет.
Дети. Ради них надо жить дальше. Как бы ни было больно, как бы ни было страшно. Кто их защитит теперь?
Она поднялась, позволила увести себя. Даже сидела с гостями за поминальным столом, делала вид, что слушает речи, исполненные сочувствия и горя.
После похорон совсем плохо стало. Эржебета не находила сил бороться с болью. Она начала забывать — события, людей, себя… Иной раз не могла понять, где находится, что должна сделать или сказать. Иногда смотрела на человека и мучительно вспоминала, кто он. Только детей еще помнила.
Анна и Катерина с мужьями остались возле матери, ждали, когда она хоть немного оправится. Дьёрдь тоже не торопился уезжать.
Эржебета их не замечала. Все внимание, на которое она была способна, сосредоточилось на Пале — единственном сыне, который был так похож на Ференца. Она стала проводить с ребенком целые дни, любуясь резкими чертами его лица, находя все новое и новое сходство с отцом…
А по ночам не могла спать. Сознание погружалось в туман безразличия. Теперь даже Черный человек был нестрашен. Приходил, стоял у дверей, не трогал — словно тоже сочувствовал ее горю…
На восьмой вечер ее мучений в комнату постучал Дьёрдь. Проверил, нет ли кого за дверью, повернул ключ в замке, склонился над Эржебетой, неподвижно сидевшей в кресле, мягко произнес:
— Графиня, нам нужно поговорить.
Она не услыхала. Что ей этот, с грустными глазами? Что ей хоть кто-то, когда Ференца больше нет?
Он повторил:
— У меня есть к вам разговор. — Взял под руку — настойчиво, почти до боли сжал локоть. — Эржебета, прошу… это важно.
Она не противилась — все, что не касалось смерти Ференца, не стоило размышлений. Дьёрдь хочет что-то сказать — пусть скажет. Чем скорее закончится беседа, тем скорее оставит в покое.
— Простите мне мою дерзость. — Он вздохнул, собираясь с мыслями. — Простите мне мою дерзость. Простите, что говорю это сейчас, когда вы в горе. Но вы понимаете, графиня, что теперь ваша семья в опасности?
Краем сознания Эржебета уловила слово. Семья. Это важно. Надо слушать.
— Вы знаете, что происходит в империи. Теперь, когда Ференц мертв, Рудольфу больше нет надобности щадить вас, графиня. И я сейчас далеко от Вены, не имею прежнего влияния при дворе, так что не смогу защитить вас.
Что говорит? Эржебета не могла долго сохранять внимание. Сознание снова медленно заволакивалось пеленою. Но Дьёрдь не сдавался:
— Все знают, что вы помогаете Иштвану Бочкаи, который воюет с короной. Это благородно, и это правильно. Но не добавляет вам привлекательности в глазах короля. Берегитесь, Эржебета!
Она
— Король не станет карать вас за это. Евангелисты пока преследуются негласно, слишком много их в Венгрии. Судить, казнить кого-то из дворянства — значит сделать его мучеником, героем, дать в руки остальным знамя. Рудольф, при всей своей недальновидности, это понимает. Поэтому… — Дьёрдь оборвал себя, убедился, что графиня слушает, и продолжил: — Поэтому он ищет удобный повод. И вы его даете, Эржебета.
Она молчала. Не знала, что ответить. Какой повод? Что не так она делает?
— Не понимаете? — Лицо Дьёрдя стало суровым, взгляд — жестким. — Сколько девушек похоронено вокруг Чахтице, графиня? Сколько невинных душ загублено? Сколько людей повторяют страшные слухи о чахтицкой госпоже?
Вскинула пустые, тусклые глаза:
— Что вы хотите этим сказать?
— Церковь заинтересовалась вашей персоной, Эржебета! Отец Иштван Мадьяри, что из храма в вашем приходе, написал епископу. Он обвиняет вас ни много ни мало — в пытках и убийствах. Но самое страшное — он обвиняет вас в колдовстве. Начато тайное расследование. Сейчас такое время, Эржебета, нужно быть осторожнее. Скажите мне, это вы убиваете их?
— Да что ж вам все девки те покоя не дают, — устало проговорила графиня. — Померли, туда и дорога.
Дьёрдь положил руки ей на плечи, заглянул в глаза:
— Я поверю, только одно слово! Скажите «нет», и я поверю! Но если это так… Эржебета, умоляю, остановитесь! Я не хочу вас потерять. Но боюсь, что потеряю, если вы не будете благоразумны.
Теплота, искренняя забота, прозвучавшие в его голосе, что-то сломали, растопили в душе. По щекам графини потекли слезы.
— Нет-нет, милая, прошу, не плачь… — Голос Дьёрдя сделался еще ласковее. — Ты должна быть сильной, для детей. — Он взял ее руки в свои, поднял графиню из кресла, усадил на край кровати, сам сел рядом. — Сейчас зима, дорогая. Ветер свистит, снегом все засыпано. Холодные Карпаты, неуютные. И кажется, что жизнь окончена. Но скоро наступит лето, и потеплеет, и птицы запоют, и запахнет ягодой, и цветы будут радовать глаз. Ведь ты не сомневаешься, что оно настанет, лето?
Эржебета не вслушивалась в слова, ей хватало того, как успокаивающе звучал голос Дьёрдя. Эта ласковость утешала, а она так нуждалась в утешении, в сочувствии!
Графиня закрыла глаза, отдаваясь теплу, которым обволакивал голос Турзо. И даже не заметила, как Дьёрдь обнял ее, слегка покачивая, словно баюкая.
— Так и на душе, моя хорошая. Холод обязательно сменится теплом, ты верь. Не может человеческая душа жить пустой, без любви. Ты только не сопротивляйся, впусти новую любовь, и все будет хорошо. Ты так прекрасна, Эржебета, ты еще можешь дарить счастье и принимать его…