Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
«Опомнись! Ты не прав, - послышался ему голос вроде бы из мрака.
– Ну-ка, пошевели мозгами: что за корысть доктору Котляру толкать твою жену на этот шаг, подвергать ее риску навсегда остаться бездетной?» А тогда... вообще, тогда... Ефим обеими руками больно сжал голову. Боже милосердный! Неужели он навсегда лишится радости отцовства?! Он не понял, почему вдруг вспомнился ему день тридцать первого мая 1944-ш года, прекрасный солнечный день, когда он, счастливый, шагал из госпиталя, мечтая о любви, о семье, о своих будущих детях. Внезапно вспомнил, как поразило его недавнее сообщение
В ушах зазвучали сказанные Борисом Наумовичем с искренним сочувствием небезразличные слова: «С вашим здоровьем, при вашем положении, установке...» Нет, не враг ему добрейший профессор Котляр! Он глубоко понимает ситуацию, в которой оказался его серьезно больной пациент, неукротимый правдоискатель.
Вихрь мыслей закрутился в возбужденном мозгу Ефима. Кто виноват, что дошел он до нервного и физического истощения? Кем и за что наказан? Он вопрошал свою совесть - она была чиста: инвалид войны, толком не окрепший, не оправившийся от трех лет фронта, он безоглядно бросился в новый непримиримый, неравный бой - теперь с внутренними врагами своей Родины. Случай помог ему прозреть, он понял: в лице Козыря и Рызгалова, Цидилкина и Великановой, Мошкарова и Смирновского, многих других им подобных правдодушителей, с кем довелось вести первые, почти бесплодные бои в качестве журналиста многотиражки, ему противостоит сама политическая и административная Система, созданная по воле и под «гениальным» водительством «великого» Сталина. Грозная, могущественная, преступная, она жестко требует от стоящих у нижних ступеней иерархии безоговорочной покорности, слепого поклонения, всеобщей лжи под видом правды во славу свою... Сегал этого делать не желал, не умел! Устами Щукиной, Система порекомендовала ему пойти на компромисс: смириться, приспособиться, стать ее слугой-с его умом это пустяк сущий! Он отверг гнусное предложение, не смог пойти на сделку с совестью, со своим неукротимым геном.
Тогда Система мощно и беспощадно разделалась с посягнувшим на ее святость и неприкосновенность: олицетворяющими Систему он загнан в угол. Прикрываясь «общественными и партийными интересами», они взяли в кольцо поборника правды - и вот он без работы, значит, без куска хлеба, унижен, обобран, угодил в психиатрическую больницу!..
Так где же подлинные цари Ироды?! Кто отнимает у него последнюю радость - иметь ребенка, стать отцом?..
Погруженный в тяжкие думы, Ефим не услышал, как в палату вошла медсестра, вздрогнул от вспыхнувшего света.
– Товарищ Сегал, - окликнула его.
– Выйдите в коридор, там вас жена ждет.
Ефим вскочил с постели, в открытую дверь увидел Надю, забыл обо всем на свете, протянул к ней худые, дрожащие руки:
– Наденька!
Они сели на диван в коридоре. С бесконечной любовью и тревогой всматривался Ефим в самое дорогое для него лицо: «курочка без мамы» показалась ему еще бледнее, озабоченнее. У него сердце упало.
– Ты не больна, Наденька?
Она через силу улыбнулась:
– Не беспокойся, я здорова, трудновато... Вот и все. Работа... волнения за тебя...
– Расскажи, зачем тебя
– где-то в глубине души Ефим надеялся, что рокового разговора, может быть, и не состоялось.
Вместо ответа Надя открыла хозяйственную сумку, вынула из нее несколько небольших сверточков.
– Рассчитывала передать посылочку через сестру, а вышло так, что сама пришла.
– За продукты спасибо, возьми-ка ты их домой, съешь сама. Мне и больничного угощения хватит. Ты не ответила на мой вопрос.
– О чем беседовал со мной профессор? Расспрашивал подробно о тебе, как да что, в общем, обыкновенно. Ок решил сам заняться тобой, обещает за месяц-полтора поставить тебя на ноги.
– Надя говорила быстрее обычного, избегая встретиться с ним глазами.
Ефим все понял: Надя вняла разумным доводам доктора. Но не торопилась с оглушительной вестью, возможно, со страхом ждала вопроса о ребенке.
Он ни о чем не стал спрашивать.
– Фима, вот здесь два кусочка мяса, съешь их сегодня же, а то испортятся, жаль.
Надя перекладывала с места на место сверточки с едой.
Ефим покачал головой, чуть заметно улыбнулся:
– Не пропадет.
Он понимал всю бессмысленность обоюдной игры в прятки. Не спрашивать жену о самом главном - малодушно, это значит взвалить всю тяжесть, всю ответственность за этот шаг на нее, женщину-дитя! Ей и так достается!.. Он мужчина, он обязан заговорить прямо, не прятать нос под крыло.
– Наденька, — сказал он, напрасно стараясь скрыть волнение, — мы оба все знаем... Борис Наумович, очевидно, прав. Иного выхода у нас сейчас нет. Будем мужественны... Верю: Бог с нами, он не оставит нас.
– Ефим почувствовал сушь во рту, язык ему не повиновался, будто чужой.
Надя слушала его, опустив голову.
– Принеси мне водички, - попросила изменившимся голосом.
Выпила несколько глотков.
– Мне было так одиноко, так страшно согласиться... Я, наверно, дня три пробуду в больнице... Сегодня среда, воскресенье - день посещений. Я приду...
– Она вздохнула, прижалась к мужу, словно ища защиты, и быстро пошла к выходу.
Профессор Котляр использовал, кажется, весь арсенал своего незаурядного врачебного таланта, чтобы всесторонне и как можно основательнее укрепить расшатанное здоровье своего пациента.
По истечении полутора месяцев он с удовлетворением констатировал:
– Нас с вами, по-моему, можно поздравить с успехом! Думаю, дней через восемь-десять вы сможете отправиться домой.
– И я так думаю. Чувствую я себя неплохо. Но... — Ефим замолчал.
– Что еще?
– насторожился профессор.
– Видите ли, дорогой Борис Наумович, вашими добрыми стараниями, за что я безмерно вам благодарен, я подлатан и подштопан, невидимая рана моя затянулась. Затянулась пленочкой, боюсь, что тонкой. Стоит мне очутиться за пределами лечебницы, как наша прекрасная действительность, которая увы, пока я был здесь, не изменилась, - эту пленочку порвет, нервы опять оголятся, как провода... Жди очередного замыкания. Вот в чем беда. Надо правде в глаза смотреть: «широка страна моя родная», а нет мне в ней ни убежища, ни прибежища от мерзкой реальности.