Эфиоп (Книга 1)

Штерн Борис Гедальевич

Офир никогда толком не картографировался - в Аддис-Абебе Гумилев нашел в продаже всего лишь одну карту Офира большого масштаба. Все маленькие туристические карты, составленные англичанами по донесениям своего супершпиона и временного британского консула в Эфиопии Грехема Грина, вполне откровенно оповещали о своем невежестве: часть Офира представлена на них в виде огромного белого пятна с бахромой названий вдоль границ и несколькими пунктирными линиями, обозначающими (неправильно) предполагаемые русла рек. Некоторые названия соответствовали действительности: деревни Мандрагоровые Яблоки и Жареные Арахисы, другие были неточно или буквально переведены: поселок Не Целуй Меня -

что на суахили означает венерическую болезнь, и, значит, на карту попросту был нанесен лепрозорий для сифилитиков. Зато в большой, когда-то секретной карте, выпущенной военным министерством Италии перед нападением на Эфиопию, наблюдалась даже какая-то лихость, она свидетельствовала о могучей фантазии ее составителей. На ней были набраны крупным шрифтом надписи: КАННИБАЛЫ, АМАЗОНКИ, АНАКОНДЫ, ну и, конечно, ГЕЕННА ОГНЕННАЯ (обыкновенная самовозгорающаяся свалка под Нью-Ершалаимом). Эта карта не допускала белых пятен и пунктирных линий и не признавалась в невежестве; зато она была так неточна, что пользоваться ею было бесполезно, даже опасно в условиях войны из-за ПОРОГОВ, ВОДОПАДОВ, ЗЫБУЧИХ ПЕСКОВ, НЕПРОХОДИМЫХ БОЛОТ И ДЖУНГЛЕЙ, которых не было и в помине там, где они обозначались. Гумилева бы не удивило, если бы на ней красовались изображения драконов, единорогов и людей с песьими головами. Были названия весьма странные для этой местности - гора Косинога, речка Кубанка, впадающая в Евфрат, деревня Гуляй Луг, поселки Каравай и Горынычи.

Судьба Гумилева пока не подводила. В Аддис-Абебе он завернул за угол императорского дворца и встретил Гамилькара. Сколько лет, сколько зим!

– Принес?
– спросил Гамилькар.

– Как условились, - ответил Гумилев и вытащил из мешка "Толковый словарь Даля", "Луку Мудищева" с предисловием Венгерова и "Полное собрание сочинений" Пушкина в издании Анненкова, которое Гамилькар собрался переводить. Мешок сразу похудел и обвис на плечах.

Они купили двух ленивых ослов и отправились в Офир. Гамилькар был похож на Пушкина, они и подружились на любви к Пушкину. Лучшим стихотворением Пушкина оба считали "Телегу жизни". В молодости Гамилькар учился в Кембридже и даже перевел "Телегу" на офирский язык. Трясясь на осле, Гамилькар читал наизусть:

Хоть тяжело подчас с ней бремя,

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел, ыбенаматъ!

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега;

Под вечер мы привыкли к ней

И, дремля, едем до ночлега

а время гонит лошадей*5.

Гамилькару очень правилась последняя строка "А время гонит лошадей", ну и, конечно же, эта таинственная "ыбенамать", которой не было в словаре Даля и которую он произносил по-русски и слитно, не имея аналога в языке офир.

– Не ыбенамать, а ебена мать, - меланхолично поправил Гумилев, пиная ленивого осла.
– Впрочем, можно и слитно, можно и через "ы". Это дело можно по-всякому. Между прочим, Пушкин обладал очень большим и нестандартным кюхельбекером. Хоть ножки тоненькие, эротические*6, зато кюхельбекер у него был знатный - то, что надо.

– Что это есть "кюхельбекер"?*7 - заинтересовался Гамилькар.

И Гумилев показал ему понятный, общечеловеческий жест согнутой в локте рукой.

– О, понял!
– восхитился Гамилькар и налил пальмовое вино из бурдюка в большие кружки.

Так в увлекательных

беседах проходило время.

– У нас, у русских, существует неосознанная тяга к Офиру, - говорил Гумилев, когда они делали последний переход через пустыню перед въездом в Офир, а на горизонте уже дрожали, как миражи, Лунные горы.

– Как и у офирян к России, - заметил Гамилькар.
– Почему так?

– Не знаю. Наши страны ни в чем не похожи. Офир - это райский сад, Россия - наоборот, райский зад. Львы, купидоны и Ганнибалы в России не водятся. А в Офире нет снега, медведей и Александров.

Самого Гумилева звали Николаем, но в душе он, конечно, был Александром, как Пушкин.

– Сходство в одном - ни Офир, ни Россию никто не мог завоевать, - сказал Гумилев.
– Всех захватчиков уничтожали или прикармливали. Не мытьем, так катаньем. Для наших предков альтернативы не существовало: свобода родины и никаких гвоздей!
– Он ударил ленивого осла кулаком по башке, и тот, отбрасывая копыта, припустил к райским вратам, которые наконец-то сверкнули на солнце у подножья Лунных гор.

________________________

1 См. прим. 4 к главе 3.

2 Хорошо (англ.).

3 Вот и все (англ.).

4 Николай Гумилев (франц.).

5 За неимением шрифта "офир" стихотворение печатается кириллицей. (Прим. издателя.)

6 Гумилев неточно цитирует Абрама Терца.

7 Kychelbecher - большой, очень большой кубок для вина или пива (нем.).

Приложение к главе 6

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТА СТРАНЫ ОФИР

Комментарий к карте Офира из "Дневника" Н. С. Гумилева.

Стихи в зачаточном прозо-состоянии:

Буйное Красное море, / страна схожа с разметавшейся африканской львицей. / Север - болото без дна и края, / змеи, желтая лихорадка на лицах. / Мрачные горы, вековая обитель разбоя, Тигрэ. / Бездны, боры, / вершины в снеговом серебре. / Плодоносная Амхара, там сеют и косят, / зебры любят мешаться в домашний табун. / Вечер прохладен, ветер разносит / звуки гортанных песен, рокоты струн. / Было время, когда перед озером Гона / королевской столицей возносился Эдом. / Живописцы писали царя Соломона / меж царицею Савской и ласковым львом.

ГЛАВА 7

OTEЦ ПАВЛО

и

ГРАФФИТИ НА БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЕ

Граффити [итал. graffito - нацарапанный]

– надписи гл. обр. бытового характера,

нацарапанные на стенах зданий.

– Не токмо был, а есть и пребудет вовеки, как твой Ленин, от, - с досадой ответил отец Павло на вопрос о национальности Иисуса Христа, выходя из своей пещеры с обглоданным куриным крылышком в могучей руке и сторонясь диковинного "Кольнаго" с дисковыми колесами. Гайдамака оторвал попа от "Летописи", которую тот третий год писал в пику летописцу Нестору.
– Зачем тебе это нужно, ослиное ты животное?

Если взглянуть на Сашка Гайдамаку глазами этого демократичнейшего попа отец Павло был большим юмористом и церковным инакомыслящим, он проживал в прилавровой пещере, писал какую-то апокрифическую "Летопись", питался чем Бог пошлет, сдавая пустые бутылки и прочую ересь, потому что церковники не давали ему приход и однокомнатную квартиру; "Будь проклят священнослужитель, которому ведомы слова, возбуждающие смех", - говорили церковники средневековое проклятие, - так вот, если взглянуть на Гайдамаку глазами отца Павла, то поп был прав: Гайдамака сейчас даже внешне представлял собой неустоявшийся маргинальный тип мафиозного спортсмена с беспризорно-советским прошлым: перекошенный лоб, расплющенный от частых падений с велосипеда нос и стальные нержавеющие зубы - кому охота связываться с таким мурлом?