Его называли Иваном Ивановичем
Шрифт:
– Поздравляю вас, Иван Иванович, и вас, товарищ Рыбаков. Сработали вы чисто.
Праздник 1 Мая партизаны из отряда "Смерть фашизму" встречали вместе с партизанами из отрядов имени Буденного и Суворова. Было это под Дебово.
Отдохнув несколько часов в отряде Догаева, Шменкель и Рыбаков сели на лошадей и безо всяких происшествий добрались до своего отряда. Рыбаков не раз пытался получить у командира разрешение прибить перед зданием гитлеровской военной комендатуры красный флаг или портрет Сталина, соединив их с миной-сюрпризом, но Заречнов каждый раз отклонял это предложение. Командир не хотел тревожить противника накануне большой и важной операции,
Шменкель был против этой затеи, поскольку ее не одобрял командир. Приятели даже горячо поспорили по этому поводу, но теперь спорь не спорь, а Виктор Коровин, который давно уже должен был вернуться в лагерь, почему-то задерживался. Если ему что помешает, дело это без последствий не останется. Заречнов был строгим командиром и не допускал нарушений воинской дисциплины, а если таковое все же случалось, он не закрывал на это глаза.
Утром 1 мая комиссар Тихомиров произнес перед партизанами небольшую речь. Шменкель стоял в строю, а сам думал лишь о том, что могло случиться с Коровиным,
Партизаны всех трех отрядов курили только что выданные по случаю праздника папиросы, знакомились друг с другом, играли в самодельные шахматы. Одни пели песни, другие просто валялись на траве. На деревьях и кустарниках появились первые зеленые клейкие листочки, на болоте весело квакали лягушки.
У всех бойцов было праздничное настроение, и только Шменкель беспокойно ходил от одной группы к другой. Временами ему хотелось пойти к командиру или комиссару отряда и независимо от исхода операции с миной-сюрпризом честно рассказать обо всем. Рыбаков тоже исчез неизвестно куда, и от этого Фриц еще больше помрачнел.
Около полудня на узкой тропинке, ведущей через болотную топь, показались люди. Их было трое. Впереди шел Спирин. В центре, будто пленный, шагал Коровин, за ним следовал Рыбаков. Фриц окликнул Петра, но тот только махнул рукой. Они направились прямо к командиру.
Партизаны, заметившие эту странную процессию, терялись в догадках.
– Мы смешались с толпой жителей села, которых гитлеровцы согнали на площадь. На трибуну поднялся толстый нацист с красным носом и начал говорить речь. Сбоку от него стояли офицеры, - рассказывал командиру Рыбаков.
– Над трибуной развевалось знамя со свастикой. И вдруг - я не поверил собственным глазам - вместо знамени неожиданно появился портрет Сталина. Жители заволновались, зашумели, некоторые засмеялись, а ребятишки захлопали в ладоши и закричали: "Ура!" Нацист на трибуне, видимо, решил, что аплодисменты эти относятся к нему, и продолжал речь с еще большим воодушевлением. Шум на площади нарастал. Нам нужно было срочно убираться оттуда, и я глазами дал Спирину знак. Он понимающе кивнул мне. Виктор же будто сквозь землю провалился.
Лицо Заречнова побагровело, в глазах появился недобрый блеск. Командир закашлялся.
Разведчик продолжал свой рассказ:
– Вот я и подумал, что портрет Сталина мог повесить только он, и никто другой, да и кто еще, кроме него, смог бы так хорошо нарисовать. Между тем шум на площади поднялся такой, что оратор уже не говорил, а выкрикивал слова. И вдруг один из гитлеровских офицеров обернулся и увидел портрет Сталина. Ошеломленный офицер рявкнул что-то стоящему рядом с ним унтер-офицеру, и тот бегом бросился срывать портрет. Грянул взрыв. Трибуна и стоявшие возле нее
Заречнов сверлил глазами Коровина.
– Что ты по этому поводу скажешь?
– Ничего, - спокойно ответил Виктор.
Подобное в отряде произошло впервые. Разумеется, бывали случаи нарушения воинской дисциплины, не без этого, ведь в особых условиях вместе собралось больше сотни людей, каждый со своим характером и привычками. Но такого грубого нарушения никто из партизан не совершал. Заречнов так разволновался, что не мог даже сразу говорить.
Рыбаков, поняв, видимо, всю серьезность положения, решил как-то оправдать Виктора.
– Я тоже, конечно, виноват, - робко начал Петр, - я хотел...
Но командир резко оборвал его:
– Мину он мог взять только у вас, это мне ясно.
– Чего тут много говорить? Накажите меня, и баста. Ни Петр, ни Иван в этом деле не замешаны. Я все это сделал сам, по собственному усмотрению.
– И это ты называешь собственным усмотрением? А то, что ты подвел своих же товарищей, - это тебе тоже собственное усмотрение?! А то, что ты грубо нарушил приказ, - тоже собственное усмотрение?! Мы партизаны, а не банда анархистов. И никто из нас не имеет права действовать, как ему заблагорассудится.
Немного сбавив тон, командир продолжал:
– То, что ты взял всю вину на себя, говорит о твоей порядочности, но и двое твоих друзей, которые дали тебе мину, тоже виноваты.
Коровин внешне был спокоен:
– Никто мне ничего не давал. Правда, Рыбаков как-то спрашивал меня, не хотел бы я испробовать такой сюрприз, на что я, конечно, сразу согласился. А, чего тут много говорить!.. Не стоит...
– Почему же это "не стоит"? Говори толком. Или ты не хочешь говорить правды?
– Я бы никогда не взорвал этой мины, если б случайно не узнал, что на этом митинге будет выступать нацистский советник, тот, который бесчинствовал по всей Смоленской области. Я понимал, что больше такой возможности у нас не будет. Или ты думаешь, мы смогли бы подложить мину в его спальне? Ты сам всегда учил нас правильно оценивать обстановку и в случае необходимости самостоятельно принимать решение. Вот я и принял решение.
Голос Коровина окреп. Чувствовалось, что он убежден в своей правоте.
– Советоваться было некогда, так как немцы буквально на минуту отошли от мачты. В это время я и прицепил плакат и мину. Шесть офицеров убито, а главное - уничтожены советник и несколько местных предателей. Можете меня наказывать, если я виноват.
Заречнов молчал, желваки заходили у него на скулах.
– А об отряде ты подумал? Если б за тобой увязались гитлеровцы и захватили нас здесь врасплох...
– Не увязались бы, - убежденно ответил Коровин.
– Все равно этим взрывом ты привлек их внимание. До сих пор гитлеровцы считали, что в районе нет партизан. Поэтому нацистский офицер так безбоязненно и выступал. А теперь ты не только осложнил наше положение, но и затруднил предстоящую боевую операцию.