Егоркин разъезд

Супрун Иван Федосеевич

Лукин переделывал стайку. Отец поздоровался и стал советовать еще ниже опустить потолок: «Тогда поместится больше сена на сеновал, и корове зимой будет теплее», — говорил он. После этого отец и Лукин присели на бревнышко. Отец угостил Лукина табачком, закурил сам и начал рассказывать о том, как в прошлое дежурство он заметил в проходящем товарном поезде неисправность, у одного вагона сорвались с места и почти касались рельсов две тормозные колодки. Говорил он неторопливо, словно явился не по срочной нужде, а так себе, от нечего делать.

Лукин, в свою очередь, тоже поделился новостью: на разъезде Парашино во время маневров кондуктору, который прицеплял вагон, раздавило буфером руку. Потом зашла речь о дровах, и только после этого отец сказал:

— А ведь я пришел к тебе, Степаныч, по делу: нужно косить, а у меня литовка поломалась. Выручай.

Лукин слазил на сеновал, достал литовку. Теперь можно было бы уходить, но нет, — у них опять завязался разговор, на этот раз о покосе.

В ГОСТЯХ У КРЕСТНОЙ

На крестнино крыльцо Егорка взобрался с твердым намерением просить дрожжей не по-ребячьи — раз-два и готово, а по-взрослому: не торопясь, степенно, с разговорами. Он рассудил, что спешить ему особенно не к чему: когда еще мать насеет муки!

Что касается всяких новостей, то их у него найдется сколько угодно.

У самой двери Егорка остановился, поддернул штаны, застегнул на все пуговицы ворот рубашки и провел ладонью сначала под носом, а затем по волосам. Когда все было готово, чтобы с достоинством переступить порог, он вдруг вспомнил о кружке. Ведь если крестная увидит ее в Егоркиных руках, то сразу же догадается, в чем дело, и незамедлительно спросит: «Тебя за чем мать послала?» И тогда хочешь не хочешь, а придется просить по-ребячьи.

Егорка нагнулся и сунул кружку под крыльцо.

Крестная была дома одна. Она пила чай. Перед ней на тарелке лежала грудка подрумяненных, помазанных сметаной картофельных лепешек. Лепешки были свеженькие. Об этом Егорка догадался по таганку, который стоял на шестке над дотлевающими углями.

Егорка поздоровался.

— Здравствуй, крестник, здравствуй, — приветливо ответила Авдотья Васильевна. — Ты чего это бродишь так поздно?

— Да вот вздумал заглянуть к вам.

— Заглянуть?

— Ага, попроведать.

Егорке хотелось, чтобы на эти слова крестная сказала то, что обычно говорят в этом случае хозяева пришедшему знакомому, а именно: «С нами ужинать» или «Садитесь за стол, гостем будете». После этого он бы ответил: «Спасибо, кушайте на здоровье. Я уже отобедал»… Затем он бы уселся на табуретку и завел разговор.

Но крестная таких слов не сказала, она молча вышла из-за стола и стала наливать в умывальник воды. Это значило, что Егорка должен вымыть лицо и руки и без всяких разговоров садиться за стол.

Получалось не по-взрослому, не по-настоящему. Как же быть? Поблагодарить крестную за приглашение он не мог: ведь она его еще не приглашала. Сесть на табуретку и сразу

же начать разговор тоже нельзя: как это он, без всякого хозяйского слова вдруг сядет и ни с того, ни с сего будет рассказывать про побелку квартиры или спрашивать про крушения. Впрочем, почему же нельзя? Гришкина мать, например, почти всегда так поступает: не успеют сказать ей слова, а она уже сидит на табуретке и ведет речь. Пожалуй, так бы он и сделал, если бы не лепешки; уж больно хороши они были на вид.

Егорка в нерешительности затоптался на месте.

— Ты чего это заплясал, аль моего порядка не знаешь? — спросила крестная.

— Да я…

— Мойся скорее и за стол, а то остынут лепешки.

— Я сейчас… сейчас…

Егорка подошел к умывальнику.

— Да как следует мойся. А ноги вымоешь после ужина, перед сном.

Летом не проходило дня, чтобы за столом Авдотьи Васильевны не побывал кто-либо из ребят. Егорка был на особом счету: крестник, родня. Он не только частенько обедал у крестной, но даже кое-когда ночевал. Так и на этот раз. Авдотья Васильевна решила, что крестник пришел ночевать. Сейчас она его накормит, вымоет ему ноги и уложит спать. Егорка же думал иначе — сейчас он сядет за стол, наестся лепешек, поговорит о том, о сем — и домой. По-настоящему ему, как просителю, полагалось бы сидеть не за столом, а у порога или, в крайнем случае, посередине комнаты. Но ничего, лепешки не помешают разговорам, а вот ноги мыть он не будет.

Съев несколько лепешек и выпив два стакана чаю, Егорка вытер рукавом рубашки пот с лица и сообщил:

— Сегодня начальник вызывал всех движенцев к себе и сказал: «Завтра же побелите и помойте все квартиры». Вот как!

— А ну их! — махнула рукой крестная.

— «Не ну их», а так надо. Послезавтра приезжает директор дороги. У кого найдет грязь и беспорядок, тому влетит… так влетит… А известку надо получить рано утром у Самоты. У него ее полная кладовочка. Я видел.

— Про побелку я уже знаю, а вот чего ты беспокоишься — непонятно. Ну, чего?

Не дождавшись ответа, крестная продолжала:

— Из-за этого директора не стало покоя ни днем ни ночью. Крестный-то твой совсем замаялся: днем траву щиплет, а ночью обходы делает. Сейчас вот пришел, поужинал — и снова версты мерять. Начальство наше совсем сошло с ума: «Осматривай, — говорят, — каждую ночь». А чего смотреть? Рельсу, что ли, кто украдет?

Егорка глубоко вздохнул и рассудительно ответил:

— Ничего не поделаешь: приказ есть приказ.

— Как?

— Приказ есть приказ.

Авдотья Васильевна внимательно посмотрела на крестника, улыбнулась:

— Тебе дома не влетело?

— Нет.

— А на улице?

— И на улице нет.

— Ну и ладно, коли так. Уминай за обе щеки и помалкивай.

Помолчав немножко, Егорка сказал:

— На нашем разъезде, может, завтра, а может, послезавтра обязательно будет крушение.