Эхо прошедшего
Шрифт:
У меня даже мурашки побежали по спине: с таким каким-то дьявольским выражением старик все это сказал.
Мне отчасти был понятен суеверный страх нашего сенжильского рыбака оскорбить чем-нибудь океан, не выказать ему должного уважения. Рыбак ведь всецело в его власти, он может миловать и не миловать, дарить жизнь и отнимать ее…
Ведь роковое дыхание мощной стихии сметает как пылинку жалкую человеческую жизнь, и негоже человеку фиглярничать и шутить со стихией — это ему даром не пройдет!
Совсем освоившись с океаном, мы очень полюбили наблюдать за подплывающими к причалам лодками рыбаков.
Из-за песчаной косы, сначала даже как будто бы скользя над нею, появлялись паруса рыбачьих лодок. Они вовсе не белые, как их обычно представляют. Белыми паруса, конечно, бывают, но ими украшают большей частью яхты богачей.
Да, паруса рыбачьих лодок не белые. Они того трудно передаваемого цвета «туаль насиональ», с прибавлением более интенсивного оранжевого. Из этой «туаль насиональ» делаются и паруса, и навесы над витринами магазинов, и громадные зонтики на южных берегах. И до чего же красиво сочетается этот цвет с глубокой синевой неба!
Если бы я была живописцем, я бы нарисовала синее небо в зените, ближе к горизонту уже прозрачно зеленеющее, как яблоко антоновка, когда его разрежешь. Белый шар солнца, приближаясь к океану, чуть-чуть желтеет, розовеет. Вся поднебесная ширь вместе с маленькими розовыми черточками облаков отражается в ставших пологими и гладкими волнах моря так, что теряется черта, отделяющая небосвод от воды, теряется само ощущение реальности видимого — и ты возносишься, паришь где-то в этом голубо-розовом пространстве, пока не закружится голова и не замрет сладостно сердце… И вот паруса. Их много. Их надувает легкий, едва ощутимый на суше бриз. Прямо стоя на зеленоватом небе, паруса, приближаясь, теряют свою одинаковую окраску. Кажется, что лодки сами легко и бесшумно плывут прямо, потом поворачивают в бухту и разворачиваются у причалов…
Мы с Тином не все время проводили на пляже. Когда надоедало, бродили по окрестностям поселка, ходили по белым дорогам посреди виноградников. Эти дороги были обсажены ежевичными кустами, образовывающими непроходимые изгороди. Кусты были буквально обсыпаны крупными пыльными ягодами, которые никто не собирал.
В ежевичных изгородях были провалы, и, заглянув как-то в один из них, мы увидели виноградник с совершенно спелыми кистями темно-синего и желтоватого винограда… Мы оглянулись по сторонам: нигде никого, и даже сторожа нет, — чудаки, они не сторожат такое спелое чудо!.. Озираясь, мы подкрались к первым кустам, поспешно сорвали несколько кистей и опрометью бросились обратно на дорогу. Немного отойдя от места преступления, мы с Тином спрятались за кустами по ту сторону дороги и, удобно усевшись в их тени, стали, причмокивая от удовольствия, поедать виноград.
Так безнаказанно и кончилось бы наше похождение, но вот ненасытность и жадность человеческая: мы повадились ходить на этот виноградник чуть ли не каждый день и до того обнахалели, что перестали остерегаться и залезали в середину виноградника. И однажды едва-едва унесли ноги от погони.
Близилось к концу наше пребывание в Сен-Жиль-сюр-Ви, и я все чаще стала задумываться об унизительном возвращении в шестой класс гимназии на рю Доктёр Бланш. Только подумать — оставлена на второй год — «второгодница».
Что же делать с этой гимназией? — в тысячный раз этот вопрос прозвучал у меня в мозгу, и вдруг я даже села от неожиданности, с какой ясно, просто, как ответ на давно что-то обдуманное и решенное, вошла в голову мысль и остановилась: «Я уеду в Прагу и поступлю там в мою, знакомую, такую родную и милую гимназию!»
Только под утро я заснула, твердо решив сейчас же после возвращения домой рассказать о своем плане маме, убедить ее, что я, охваченная святым стремлением к наукам, не пешком и не с рыбьим обозом — а скорым поездом помчусь в Прагу, а там без всякого труда поступлю в храм науки, который, кстати, не в пример парижскому, не будет стоить маме ни копейки: там и кормят, там и одевают, там и учат — все даром. «Это тоже будет немалым козырем в маминых глазах», —
Не помню, как я простилась с океаном, — мной владела одна святая любовь к знаниям.
Перед отъездом мы с Тином несколько раз приходили в гости к Цветаевым. Марина Ивановна по-прежнему внушала мне некий трепет. Я не знала, о чем с ней разговаривать, остро сознавая свою обыденность и недостойность, хотя она никогда, ничем, никак не показывала своего превосходства. Скорее наоборот, она очень дружелюбно смотрела на нас с Тином, интересовалась вполне искренне нашими занятиями, приглашала приходить, но что тут поделаешь: мое дикарство брало верх, — и в присутствии Марины Ивановны я предпочитала помалкивать, удивляясь в душе, как это Тин, совсем еще мальчишка, свободно и раскованно разговаривает с нею.
С Алей было легко. Она была довольно упитанной девочкой лет четырнадцати, крупной, немного стеснительной и неуклюжей, что как-то роднило меня с нею. Она понимала толк во всех наших предприятиях и играх на пляже, но не могла часто бывать с нами, так как ее братец Мур отнимал у нее большую часть времени.
Зато с Сергеем Яковлевичем Эфроном мне было очень хорошо. Всякая застенчивость с меня слетала, когда он, медленно моргая своими удивительными глазами, вдумчиво слушал, что я говорила. И я рассказала Сергею Яковлевичу про свое решение ехать в Прагу учиться. Я привела все свои доводы. Со страстью, со слезами на глазах я говорила, как мне осточертела парижская гимназия и как мне хочется учиться. Я просила Сергея Яковлевича поговорить с мамой. И Сергей Яковлевич согласился.
Вместе с Цветаевыми мы уезжаем из Сен-Жиль-сюр-Ви. На второй день по приезде Сергей Яковлевич приходит к нам «поговорить с мамой». Мама до того изумляется, что в первое время не находится что сказать, а только смотрит расширенными глазами. «Плохо дело», — думаю я, сжавшись на своем стуле.
— Но это же безумие! — опомнившись, восклицает мама. — В Прагу! Одна! Ей же шестнадцать лет!
Однако Сергей Яковлевич не теряет хладнокровия. Спокойно и обстоятельно он доказывает маме, что ничего безумного в моей затее нет, что я буду жить в пансионе, что имеется семейство Варламовых, которые будут следить за моим поведением, и прочая и прочая. Я вижу, что мама колеблется, — во всяком случае выражение ее лица несколько меняется.
— А как же дорога? Что же, Верка поедет одна? Мало ли что случится… — говорит она.
У Сергея Яковлевича и на это как будто заранее приготовленный ответ:
— А Евгений Николаевич Чириков на что? Они же целым семейством как раз сейчас уезжают обратно в Прагу. Вот Вера и поедет вместе с ними…
«Какой исчерпывающий аргумент в мою пользу!» — думаю я в восторге. Маме уже просто нечего возразить: действительно, милейший Евгений Николаевич уже насмотрелся на Париж и только мечтает поскорее уехать в Прагу, в свою тихую квартиру, носящую неистребимую печать российского интеллигентского жилища: какие-то ветхозаветные люстры, скатерти с помпончиками до самого пола, застекленный буфет, где при малейшем сотрясении мелодично перезваниваются на тоненьких ножках фужерчики, рюмочки, рядом дедовские, затейливых фасонов чашки, скорее похожие на полоскательницы, — на них надписи: «Пей до дна!», «Пей, да дело разумей!». И повсюду, куда ни кинешь взор, книги, журналы, газеты — и на полках, и в шкафах, и просто так на столе, на подоконнике. А у Евгения Николаевича еще свое «хобби»: он строит с непостижимым искусством из спичечных коробок модели волжских колесных пароходов — со всеми деталями, с трубами, с палубами, даже с миниатюрными спасательными кругами и перильцами. На всю жизнь в Волгу влюбленный, на всю жизнь с нею разлученный, он хотя бы таким детски наивным способом хотел воскресить в памяти величие ее просторов, ее разливов, подобных морям, ее диким мохом поросших утесов… Чириковские модели волжских пароходов были совсем небольших размеров — 20–30 сантиметров в длину, тем более поражало скрупулезное искусство — и терпение! — с каким были воспроизведены все детали. Для пущего эффекта строился ящик без передней стенки, где был воспроизведен целый участок волжского берега в миниатюре. Утесы, желтый песочек, деревца, сама Волга изображалась куском зеркала, в котором отражался весь этот берег и сам пароход, плывший посередине. Где-то сзади зажигалась лампочка, и было действительно очень похоже на реку, освещенную солнцем, — полная иллюзия незабвенной волжской панорамы.