Эхо прошедшего
Шрифт:
И получилось так, что Наташе, собственно говоря, стало нечего делать у нас в доме, мама устроила ее помощницей по хозяйству к Марине Цветаевой. Но никогда Наташа этого маме не простила — ведь ей пришлось нарушить обещание, данное ею папе.
Итак, тетя Наташа перебралась к Цветаевым вести хозяйство и летом 1927 (или 1928 года, не помню) уехала с ними на берег Атлантического океана, но уже не в Сен-Жиль-сюр-Ви, а в селение Понтайак, рядом с городишком Руайян.
Мама сняла для нас троих — на этот раз и Саввка поехал с Тином и со мной — комнату в том же доме, где поселилась Марина Ивановна с семьей и с нашей тетей Наташей. Таким образом, хотя вести наше хозяйство было поручено мне — к немалой гордости моей! — мы находились под патронатом Цветаевых и под недремлющим
Решено было, что я отправляюсь в Руайян на поезде, а Саввка с Тином будут туда добираться на велосипедах через всю Вандею. Ну что ж, я в восторге уселась в поезд со всем скарбом — там были и разные кухонные принадлежности, примус, продукты. Мальчишки выехали на день раньше.
В домике, который снимали Цветаевы пополам с мамой, кухня была общая, а комнаты смежные. Наша была порядком пустая, с одной кроватью, диваном и круглым большим столом посередине, на котором мы расположили и примус, и наши книги, и рисовальный блокнот, и карандаши вперемежку с вилками, ложками. Дом стоял на скалистом берегу довольно далеко за понтайакским пляжем, куда надо было идти по извилистой белой пыльной дороге, одной стороной круто обрывавшейся к морю, а с другой стороны была выжженная солнцем унылая равнина.
Понтайакский пляж большой, широкий, кабин там почти нет, посередине некое громоздкое сооружение на столбиках — ресторан, в котором, естественно, мы ни разу не побывали. По пляжу, поближе к воде, шагает взад вперед ажан, — в своей темно-синей форме, с несгибаемым круглым кепи на голове, он с трудом ковыляет по глубокому мелкому песку, увязая в нем чуть ли не по колено, ему нестерпимо жарко, но он застегнут на все пуговицы согласно предписанию. Несчастный! И мы не удивляемся, что под действием жары у бедняги портится характер, он делается желчным и озлобленным. Он с остервенением набрасывается на всех мужчин в купальных трусиках: оказывается, в трусиках ходить неприлично, нужен целый купальник с верхней майкой. Это пуританское, совершенно идиотическое требование ажан неукоснительно исполняет, уступая лишь в одном пункте — майку можно спустить с одного плеча, но на другом она должна держаться, пусть даже бретелька будет тоненькой, как веревочка. По просьбе братцев я сделала бретельки маек тонюсенькими, а декольте таким глубоким, что оно доходило чуть ли не до пупка. Бывало, только Саввка разляжется на горячем песочке и закроет в сладком блаженстве глаза, как раздается зычный голос ажана:
— Майо! — что означало «майка»!
Саввка несколько перефразировал этот возглас: «Майо! — сказал Евгений грозно…»
Я рьяно взялась за хозяйство и стала готовить братцам всякую снедь на вечно чадящем примусе, этом священном очаге всех эмигрантов мира, — я уверена, что даже в далекой Африке какой-нибудь Иван Иванович варит свое рагу из черепахи на примусе.
Я очень старалась, делая крепкий мясной бульон, но Саввка совсем не ценил моих усилий, заявляя, что суп очень противно «пахнет мясом». Я как-то пожаловалась на кухне Сергею Яковлевичу, и он, вдумчиво глядя на меня своими прекрасными глазами, посоветовал, чтобы я клала в бульон кусочек рыбы, чтобы отбить вкус мяса…
Милый Сергей Яковлевич! Мы с ним очень дружили, чего нельзя было сказать про мои отношения с Мариной Ивановной, — я по-прежнему побаивалась ее острого, как мне казалось, молниеносного, зеленого взгляда из-под слегка прищуренных, как бы в презрении, глаз. И ничего она не презирала, и ничего плохого про меня при этом не думала, — просто Марина Ивановна была сильно близорука, очков не носила и потому щурилась.
Вот несколько строчек из письма Марины Ивановны Цветаевой Володе Сосинскому, шурину брата Вадима, от 27 сентября 1926 года.
«…Очень подружилась здесь с детьми Андреевыми: Верой и Валентином, особенно — Верой. Добрая, красивая, естественная великанша-девочка, великаненок, простодушная амазонка. Такой полной природы, такого существования вне умственного, ПРИ УМЕ, я никогда не встречала и не встречу. От Психеи — ничего, ЕВА ДО АДАМА —
Не знаю, никогда не знаю, что чувствует другой, но от нее на меня — мне казалось — шли большие теплые, теплые волны дружественности, неизвестно почему и за что. Жара, песок, волна, Вера — так и останется.
Вера полное обратное Вадиму и такое же полное, хотя в другую сторону — Савве (его я не полюбила). В Вадиме ничего от природы: одна голова, в Вере ничего от головы: одно (блаженное) дыхание.
Странно, что у мозгового сплошь — Л. Андреева — такие дети (Валентин и Вера). Любовь к природе отца и сына (Вадим) — страх перед собственным мозгом, бегство его. Бессознательное свето-водо- и т. д. лечение. Этим детям лечиться не от чего».
А мне-то казалось, что она меня просто не замечает… И усмотрела же она в моем отношении к ней — почтительно-боязливом — дружественный интерес, скорее желание понять, проникнуть в глубины внутреннего мира поэта, тщательно скрываемое восхищение наружностью Марины Ивановны, преклонение перед загадочностью, таинственностью ее личности.
В виде комментария к этому отрывку не могу не посомневаться в оценке Вадима и Саввы — почему я оказалась полной противоположностью Савве? Это совсем не правильно, так как мы с ним были очень похожи… И как можно было не полюбить Савву — такого обаятельного, красивого, как греческий бог! И почему Л. Андреев «сплошь мозговой»? А его великая любовь к природе, к морю, его страстно эмоциональная натура — неужели только из страха перед собственным мозгом? Бегство от него к природе? Прекрасно и глубоко сказано, но не совсем правильно — неужели только «бессознательное свето-водо- и т. д. лечение», а не неразрывная глубинная связь между природой и отцовской натурой? И почему же все-таки у Вадима «одна голова» и ничего «от природы». Мы все — отцовские дети, может быть, по-разному, может быть, в неравной степени, но все без исключения любили природу, всецело растворяясь в ней, одушевляя ее своей эмоциональностью.
Эти строчки Марины Ивановны я прочитала гораздо позже понтайакского лета, — и как же я пожалела, что тогда была этим самым «великаненком», слишком молодым, слишком застенчивым, и не сумела войти в более тесный контакт с Мариной Ивановной, а только чисто внешнее нечто, только несколько боязливых взглядов, только немного внимательного слушания!..
На пляже в Понтайаке собиралось довольно много наших соотечественников. Откуда они все брались, затрудняюсь сказать, да, к сожалению, не помню и фамилий. Они были интеллигенты или дети интеллигентов, и было интересно проводить с ними время, — все лежали или сидели пестрой группой на чудесном мелком атлантическом песочке, — центром группы обязательно была Марина Ивановна с Муром и Сергеем Яковлевичем и незаметно тушевавшейся милой девушкой-подростком Алей. Иногда Аля приходила одна с Муром, а Марина Ивановна приходила позже. Как сейчас вижу ее невысокую стройную фигуру в неизменном ситцевом платье типа «Дирдельн-клайд» — любимое платье немецких девушек-подростков, — в таком платье я тоже ходила в нашу бытность в Берлине. Это простенькое платье, с лифом, шитым в талию, с пуговками по корсажу, с четырехугольным вырезом, окаймленным тонким кружевцем с бархоткой, с короткими рукавами, с широкой в сборку юбкой и с передничком. У Марины Ивановны на платье отсутствовали, конечно, такие инфантильные детали, как кружевце и передничек, но общий фасон сохранялся и, надо сказать, как нельзя лучше шел к ее коротко подстриженным волосам пепельного цвета, сухощавой стройной фигуре с тонкой талией, красивым рукам в толстых серебряных браслетах.
Очень прямо держась, быстрой и энергичной походкой, Марина Ивановна шла к общей группе, скидывала на ходу платье и, оставшись в купальнике, усаживалась на песок. Все учтиво приподнимались, здороваясь с нею, она окидывала всех своим прищуренным зеленым глазом, и начинался разговор сначала о всяких житейских делах, а потом поднимался на какую-нибудь отвлеченную тему. И я, прислушиваясь, убеждалась, что мне следует лучше помолчать, так как, к стыду своему, я должна была признаться, что толком мало что понимаю.