Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Гриффитс Дэвид Марк

* * *

Непосредственным результатом усилий императрицы должно было стать «регулярное» (well-policed) государство. Народное признание ее добрых намерений и деятельности на благо общества должно было стать знаком ее успеха в этой области. Екатерина почитала Генриха IV не только за его религиозную политику, но и за то, что он пользовался народным признанием, несмотря на известное вероломство в первые годы царствования (ситуация, имевшая некоторое сходство с той, в которой находилась Екатерина). Благодаря приверженности долгу и самопожертвованию Генрих сумел стать объединителем и — что ожидалось от хорошего монарха в его патерналистской роли — отцом своего народа. Народное почитание было признанием его достижений. В том поклонении, которое окружало Екатерину, императрица видела подтверждение своим добрым намерениям со стороны общества. И разве описание новогодних торжеств 1784 года, оставленное нам сардинским послом, не свидетельствует об этом одобрении: по словам Парелло, в Новый год двери дворца были распахнуты, императрица свободно ходила среди собравшейся толпы простолюдинов, и «было поэтому очевидно, что она была уверена в любви своих подданных, которые действительно имеют все основания считать ее Матерью Отечества»^{159}. Это празднование не только подчеркивает связь с Генрихом IV, но и иллюстрирует тот аспект монархического правления, подражать которому современным демократическим правителям покажется затруднительным.

Любовь к правителю — способ, которым выражала свое одобрение толпа. От образованных сегментов общества можно ожидать более формального выражения признания — в виде публичного восхваления. В более широкой перспективе восхваление послужит предвестником славы и в конце концов исторической репутации — характерный для XVIII столетия подход к бессмертию^{160}. (Это отчасти объясняет слабость Екатерины к лести и ее внимание к мнению о ней современников, особенно тех, кто претендовал на звание историка.) И, как У. Ричардсон понял, здесь отнюдь не обязательно имело

место противоречие целей. «Многие ее поступки, — отметил он, — столь многие, что даже составляют отличительную черту ее характера, проистекают либо из желания творить добро, либо из любви к славе. Если из последнего, то также следует признать, что похвала, которую она так стремится получить, во многих случаях есть похвала человечности»^{161}. Отношения между добрыми намерениями и стремлением к славе было намного более тесными, чем подозревал Ричардсон: слава неизбежно проистекала из желания творить добро, когда последнее были сопряжено со способностью законодательно производить изменения посредством законодательства. Посмотрев на эту взаимосвязь с другой стороны, мы увидим, что Екатерина, стремясь получить одобрение тех, кто принадлежал к признанному ею интеллектуальному кругу — в данном случае Вольтера, Дидро, барона Гримма и других избранных философов, — была склонна выстраивать свои действия в соответствии с их системой ценностей, а также судить о самой себе по тем же критериям, по которым судила о них^{162}.

Разочарованные в Людовике XV и Фридрихе II, Вольтер и его коллеги с готовностью рассыпали похвалы российской императрице. Возможно, даже невольно преувеличивая варварство российского прошлого и цивилизованность настоящего и тем самым убеждая себя в том, что эта вавилонская принцесса является главной надеждой просвещения в будущем, они не были жертвами самообмана. Для Вольтера, например, была важна не форма, которую принимало правление (он даже поддерживал французскую монархию в ее конфликте с парламентами — parlements), а его суть. Сдерживает ли правитель деспотизм и утверждает господство права? Разумны и гуманны ли его законы? Стремится ли он поставить церковь под жесткий контроль государства? Принуждает ли к терпимости? Способствует ли распространению просвещения, создавая школы и академии и оберегая науки и искусства? И, наконец, допускает ли он свободу слова?^{163} В каждом случае Екатерина не только на словах, но и на деле следовала просвещенным принципам — отсюда и неподдельное восхищение, которое Вольтер и его собратья (confrures) выказывали императрице.

Историки, советские и несоветские, принимающие на веру разрыв между стремлениями Вольтера и достижениями Екатерины, вынуждены сделать логическое заключение, что похвалы первого второй объясняются только наивностью, глупостью или подобострастной лестью. Ни одно из этих объяснений не сочетается с впечатлениями, оставленными первым французским философом «старого порядка» (ancien r'egime). Вольтер и его современники выдвигали относительно ограниченные политические требования, и если русским какие-то их взгляды и казались радикальными, то это были взгляды на религию. Их политические требования российская императрица сумела удовлетворить и на словах, и наделе. Политические требования, которые императрица не хотела, да и не могла исполнить, выдвинуло уже следующее поколение мыслителей, вышедшее на передний план, когда у Екатерины уже не было времени систематически изучать какую бы то ни было политическую теорию.

* * *

В екатерининской модели социального структурирования можно обнаружить следы французской сословной модели, перекроенной в соответствии с более современными требованиями, в то время как в ее законодательстве о полиции преобладают немецкие образцы. Эти организационные модели в то время еще сохранялись во всей Европе. Во многих случаях они даже пережили Французскую революцию и продолжали существовать и в XIX веке. Большая часть думающей континентальной Европы времен Екатерины легко бы согласилась с высказанным Жаном Боденом в XVI веке предупреждением: «…упразднить все институты и общины означает разорить государство и превратить его в варварскую тиранию» ^{164} . [40] К тому же мало кто еще тогда всерьез сомневался в совместимости самодержавной власти и республиканизма: общепринятым было противопоставление деспотической власти и республиканизма. И никто не верил в это более горячо, чем Екатерина II.

40

(Оригинал на франц.: «d’oster tous les corps et communaut'es, c’est ruiner un 'etat, et en faire une barbare tyrannie». — Пер. науч. ред.) Со времени Бодена мысль мало изменилась, как видно из максимы Монтескье: «Уничтожьте в монархии прерогативы сеньоров, духовенства, дворянства и городов, и вы скоро получите в результате государство либо народное, либо деспотическое». См.: Монтескье Ш. О духе законов // Он же. Избранные сочинения. М., 1955. С. 157–733. Кн. II, гл. 4, цитата — с. 176.

Когда ее обвинил в деспотизме французский аббат и астроном Шапп д'Отрош, она ответила яростной проповедью под названием «Антидот», в которой опровергла обвинение и попыталась показать взаимодополняющий характер абсолютизма и республиканизма фразами, напоминающими «Наказ». Более того, когда один очень старательный генерал-губернатор [41] просил в 1785 году императрицу о запрете дерзкой пьесы Николая Петровича Николева [42] из-за того, что в ней содержались полемические выпады против тирании, императрица, прочитав пьесу, упрекнула генерал-губернатора, так как пьеса была направлена против «самовластия тиранов», а не против императрицы ^{165} . (Это касается и разногласий между учеными вокруг тезиса о том, что после Пугачевского восстания и Войны за независимость Северной Америки Екатерина сбросила маску либерализма.) Старшее поколение философов, с Вольтером во главе, было готово принять такое различие (и пользу того, что потомки признают просвещенным деспотизмом); но новое поколение готово к этому не было. Хотя Екатерина жадно читала Монтескье, Вольтера, Дидро, Мармонтеля и Гримма и даже вела обширную переписку с ними, она не поддерживала никаких связей с аббатом Рейналем, Иеремией Бентамом, маркизом де Кондорсе, Мабли и другими, кто перенес акцент с личной безопасности на политическую свободу и понял, что императрица не готовила своих подданных к активной роли в политическом процессе.

41

Имеется в виду московский главнокомандующий граф Яков Александрович Брюс. — Примеч. науч. ред.

42

Имеется в виду трагедия в стихах «Сорена и Замир», поставленная на сцене в Москве в феврале 1785 г. Николев Николай Петрович (1758–1815) — русский поэт и драматург, родственник и воспитанник княгини Е.Р. Дашковой. — Примеч. науч. ред.

Для приговора, вынесенного историей правлению Екатерины, символичной во многих отношениях стала образцовая тюрьма, сооруженная ею в Петербурге как раз перед Французской революцией; желая показать, что Россия по праву занимает место среди других европейских держав, она дала ей гордое имя «Бастилия». Но как только императрица внесла последние штрихи в свое регулярное сословное государство (Standestaat) во главе с абсолютным правителем (1785 [43] ), она столкнулась с новой группой интеллектуалов, которые утверждали, что государство — это уже не совокупность сословий, а общая сумма автономных «граждан». Следовательно, личная свобода проистекает из участия в государстве, а не из принадлежности к корпорации. Более того, они утверждали, что монархия, если ее не ограничить или не отменить, неизбежно выйдет за ею самой же определенные рамки и превратится в деспотизм. Впервые была предложена четко определенная политическая альтернатива, основанная на иной системе приоритетов [44] . В этом состояло несчастье Екатерины — стать свидетельницей начала эпохи революций, радикально отвергавшей ее абсолютизм с республиканской душой.

43

Год издания Жалованных грамот дворянству и городам, оформивших сословное общество в России. — Примеч. науч. ред.

44

Профессор Джордж Тейлор на основе своего анализа политического содержания наказов (cahiers de doleances. — Примеч. науч. ред.) в статье: Revolutionary and Non-Revolutionary Content in the Cahiers of 1789: An Interim Report // French Historical Studies. 1972. Vol. 7. P. 479–502 — привел убедительные доводы в пользу того, что даже во Франции, на родине политической революции, четко выраженные альтернативы существующей политической структуре были скорее результатом, чем причиной Французской революции.

Из этого, однако, не следует, что императрица быстро осознала исходящую из Франции опасность. Французская революция, как заметил Альбер Сорель, была событием уникальным в анналах европейской истории. Американскую революцию, которая вполне могла бы послужить предупреждением, в Петербурге трактовали как войну за национальную независимость, а не как прямой вызов существующему

политическому порядку. (В русском языке даже не было слова для описания этого события: слово «революция», как и его французский эквивалент, означало всего лишь государственный переворот (coup d''etat), подобный тому, что привел Екатерину на трон. Лишь после Французской революции слово приобрело современное значение, а его прежнее значение перешло к слову «переворот».) Естественно, вначале Екатерина не заметила нового содержания во французских событиях и рассматривала их в рамках прецедента. Она приписала их возникновение плохому финансовому управлению, а продолжение — «злой воле» (la mauvaise volont'e) вождей революции и пресловутым масонам. Несколько решительно настроенных роялистов, утверждала она, могут легко подавить бунт; «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами» ^{166} . [45] (Вполне логично, что она защищала Вольтера от обвинения барона Гримма в том, что он подготовил почву для революции, и утверждала, что он и его современники — «роялисты, все они проповедуют порядок и спокойствие…» ^{{167} , [46]} Со своей точки зрения, она была права.) По мере радикализации революции Екатерина была вынуждена признать, что «разбойники» полностью захватили власть, но она предрекала, что беспорядок, бесчинство толпы и анархия — неизбежные результаты политической вседозволенности и предельного равенства — в конце концов сменятся деспотизмом под властью «цезаря»-демагога ^{168} . [47] И опять, со своей точки зрения, Екатерина была права, но она плохо понимала, что этот цезарь-тиран будет действовать в рамках совсем другой политической системы.

45

Выражая свое согласие с Берком по поводу природы анархии, Екатерина была убеждена в том, что «несомненно, из всех форм сопротивления самая слабая — анархия, так что ныне достаточно бы нанять 12 или 15 000 людей, дабы установить во Франции монархическое правление». (Пер. науч. ред. Оригинал на франц.: «de toutes les r'esistances la moindre sans contredit est l’anarchie or dont j’opine qu’avec 12 ou 15000 hommes employ'es en effet il ne saurait manquer de r'etablir le gouvernement monarchique en France»; Екатерина II — И.Г. Циммерманну, 16 сентября 1791 г. (Briefwechsel. S. 149).) Первая часть фразы содержится в ее «Записке о мерах к восстановлению во Франции королевского правительства» (Русский архив. 1866. Т. 4. Стб. 399–422. (Здесь же см. то же ее утверждение: «Из всех сопротивлений анархическое конечно слабейшее»: Стб. 409, рус. пер. — стб. 410. — Примеч. науч. ред.) О связи масонства с Французской революцией см. записки русского масона И.В. Лопухина: Лопухин И.В. Записки некоторых обстоятельств. С. 21.

46

Советские ученые, ограниченные методом, который должен произвести от французского Просвещения политический радикализм, полагают, что современники воспринимали философов почти в том же духе, что и сейчас. Чтобы подтвердить, что просвещенные деспоты (русское обозначение «просвещенные абсолютисты» больше соответствует намерениям этой формы правления) в ужасе отшатнулись от философов, когда разглядели во Французской революции плоды их усилий, двум видным советским историкам потребовалось, чтобы Екатерина II прервала переписку с Вольтером после начала Французской революции, хотя Вольтер в 1778 г. умер: Штранге М.М. Русское общество. С. 37–38; Петрова В.А. В.И. Ленин об абсолютизме в России // В. И. Ленин и историческая наука / Ред. В.В. Мавродин. Л., 1970. С. 21. Екатерина действительно была обеспокоена тем, какое влияние могут оказать труды философов на русское общество, но только потому, что «они [философы] думали, что проповедуют людям с добрым, как они полагали, сердцем и соответствующими желаниями, а вместо этого прокуроры, адвокаты и прочие негодяи прикрылись их принципами, чтобы совершить все те ужасы, коими пользовалось когда-либо самое отвратительное злодейство» (СИРИО. Т. 23. С. 587). Похоже, ничто не подтверждает сведения Шарля Массона, который в своих мемуарах писал, что Екатерина с началом Французской революции повелела убрать бюст Вольтера из Эрмитажа. См.: Массон Ш. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I: Наблюдения француза, жившего при дворе, о придворных нравах, демонстрирующие незаурядную наблюдательность и осведомленность автора / Вступ. ст. Е. Э. Ляминой и А. М. Пескова; подгот. текста и коммент. Е.Э. Ляминой и Е. Е. Пастернак. М.: НЛО, 1996. С. 49, примеч.

47

Как и во многих других случаях, здесь взгляды Екатерины совпадали со взглядами Монтескье, который предупреждал, что неумеренная свобода, как правило, порождает предельное равенство, которое ведет к бесчинству толпы и к анархии и в конце концов «тогда возвышается один тиран» (Монтескье Ш. О духе законов // Он же. Избранные сочинения. М., 1955. С. 157–733. Кн. VIII, гл. 2, цитата — с. 255.).

* * *

И в заключение. Очевидно, что Екатерина II едва ли являлась ранним образцом современного специалиста по связям с общественностью, осуществляющего обширную программу улучшения своего имиджа дома и за рубежом, вводя в заблуждение общественное мнение. Пропасть между ее словами и делами была не больше, чем у любого другого правителя того времени, а существование такой пропасти означало всего лишь ограниченные возможности, присущие абсолютизму XVIII века. Тщательное изучение ее правления выявляет взаимосвязь между доктриной трактата Монтескье «О духе законов», принципами, заявленными Екатериной в «Наказе», равно и передовыми практиками, отраженными в Полном собрании законов Российской империи, и оценками, дававшимися ее деятельности просвещенными современниками. Подводя итог, можно сказать, что ее политика находилась в гармонии с идеями ее эпохи. В контексте предреволюционной политической мысли Европы ее заявления и практические дела принесли ей право вознаградить саму себя «республиканской душой». Однако до Французской революции республиканизм, как, собственно, и свобода, означал нечто совсем отличное от того республиканизма, который вскоре будет прочно ассоциироваться с якобинством. Совсем не случайно, что после 1789 года императрица более не говорила о себе как о республиканке (несмотря на то что и французским революционерам она отказывала в этом определении). Значение термина изменилось, сдвиги произошли во всей политической системе (по крайней мере, содержательные, если не формальные), однако русская императрица твердо держалась тех принципов, которые приносили успех и славу до революции. И в этом состояла трагедия Екатерины II как императрицы-республиканки.

Екатерина II и меланхолия, или Анатомия политической оппозиции

Среди многочисленных аксиом, наводняющих историографию российского XVIII века, встречается утверждение, что вторая половина века, а в особенности последний период царствования императрицы Екатерины стали временем возникновения политической оппозиции в ее современном смысле [48] . Чаще всего оппозиция связывается с личностью Александра Николаевича Радищева. Считается, что его целью была дискредитация либо свержение абсолютной монархии в ее специфической российской форме и замена ее республикой. Иными словами, Радищеву приписывается привнесение в Россию политических идей нового, модерного типа.

48

Несмотря на разные способы объяснять появление именно такого вида оппозиции, и марксистско-ленинские историки, и их «буржуазные» коллеги сходятся в одном: оппозиция в России действительно возникла в царствование Екатерины II. Ученые-марксисты связывают возникновение политической оппозиции с зарождением в России капитализма (будь то в XVII или XVIII столетии), с сопутствующим возвышением буржуазии, с ожесточением классовой борьбы, со становлением просвещенного абсолютизма, возникшим в результате определенного баланса политических сил, и с осознанием (после восстания Пугачева и Американской революции и перед лицом надвигающейся Французской революции), что просвещенный абсолютизм был больше абсолютизмом, чем Просвещением. Из этого для ученых, придерживающихся марксистско-ленинского подхода, следует, что угнетенные подданные императрицы должны были уяснить неадекватность не только ее правления, но и всего института просвещенного абсолютизма в целом: ведь он, в конце концов, был не чем иным, как политическим отражением перехода от позднего феодализма к раннему капитализму. Независимо от своей классовой принадлежности, интеллигенция, жаждущая разрушить феодализм и построить капитализм (в его идеальной форме), встала на сторону угнетенных масс.

Как правило, историки, не принадлежащие к марксистско-ленинской школе (как дореволюционные, так и западные), подчеркивают не столько внутреннее развитие страны, сколько проникновение в российский интеллектуальный оборот политических идей извне. Сравнивая западные идеи с реальностью России, русская интеллигенция предположительно обнаружила, что реальность оставляет желать лучшего. В результате либеральная интеллигенция разочаровалась в консервативном монархе и решила добиваться конституционной реформы. Историки этой школы считают, что Радищев (и, по мнению многих, Новиков) были провозвестниками борьбы, кульминацией которой стало восстание декабристов — вдохновленное, вероятно, осознанием, что самодержавие никогда само себя не реформирует.

Из всего вышесказанного должно быть ясно, что, несмотря на то что ученые марксистско-ленинского толка и их «буржуазные» коллеги расходятся в определении движущих сил российской истории, они тем не менее разделяют целый ряд допущений относительно возникновения в России политической оппозиции. И те и другие убеждены, что оппозиция возникла в конце XVIII в. и целью ее было «развенчать» в глазах общества ту специфическую форму абсолютизма, которой была привержена Екатерина II.