Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет
Шрифт:
Традиционное понимание идентичности предполагает противопоставление личного, «субъективного» самоопределения индивида и его «объективного» образа в глазах окружения. В рамках же социально-конструктивистского подхода интерес представляет не «точность» самоопределения, но его социальные и политические функции. Будучи виртуозным политиком, Екатерина осознавала, как важно управлять собственной идентичностью или, говоря иначе, управлять процессом выработки знаков и символов. В рамках привычной для нее эпистемологии, основанной на невзаимности (non-reciprocal) и иерархичности, это было вполне осмысленной стратегией. Ее цель, говоря современным языком, заключалась в том, чтобы создать морально-императивную модель суверена. И нет ничего удивительного в том, что она в этом преуспела. Ведь одной из самых примечательных особенностей России конца XVIII века было отсутствие всяких попыток поставить эту модель под сомнение. При всем нашем желании так и не удается найти примеры популярных пародий, которые бы обыгрывали национальность или сексуальность императрицы, или каких-либо других символических инверсий в фольклоре или в его визуальном воплощении — лубках. Несомненно, правление Екатерины вызывало определенное
Жить вечно: Екатерина II, Вольтер и поиски бессмертия
Не вдаваясь в обсуждение качества посвященных ей работ, можно смело утверждать, что российская императрица Екатерина II не обойдена вниманием исследователей. Ее внутренняя и внешняя политика досконально изучались как марксистскими, так и немарксистскими исследователями. Однако никто из них ни разу не попытался обнаружить мотивы, лежавшие в основе екатерининской политики, а не зная мотивов человека, как можно понять его намерения? И, не понимая намерений императрицы, можно ли надеяться определить настоящую перспективу ее политики? Думается, нет. С целью выявления мотивов екатерининской политики мы избрали косвенный путь и обратились к изучению отношений между императрицей и самым известным из ее западных корреспондентов — Вольтером, отношений, уже неоднократно служивших материалом для исследований.
Обобщая, можно сказать, что существуют два способа интерпретации этих отношений. На Западе превалирует мнение, что императрица обхаживала философа [12] с целью польстить собственному самолюбию. Сторонники этого подхода настаивают на том, что Екатериной II руководило желание снискать одобрение окружающих. С этой целью она описывала себя Вольтеру как либеральную правительницу, озабоченную благоденствием подданных, тогда как на самом деле она всего лишь преследовала традиционные деспотические цели. На словах проповедуя философию Вольтера, она на практике проводила политику в духе Макиавелли {49} . А что же Вольтер? Какую роль этот сценарий отводит ему? Роль беспомощной жертвы, введенной в заблуждение ловкой императрицей, либо, напротив, наемного поставщика похвал {50} . В соответствии с этой интерпретацией отношения Екатерины II с Вольтером строились на тщеславии и наивности или лицемерии.
12
Здесь и далее в тексте курсив автора. — Примеч. науч. ред.
Не слишком отличается от него и советский подход, неизменно отталкивающийся от пушкинского обвинения императрицы в «отвратительном фиглярстве в сношениях с философами её столетия»{51}. Однако, как положено марксистам, советские исследователи внесли в это уравнение элемент классового анализа, изображая императрицу правительницей, которая любой ценой пыталась предстать либеральным монархом, но не затем, чтобы удовлетворить свой эгоизм, а с целью замаскировать классовую сущность своего режима{52}. Ее заигрывания с Вольтером выставляются как еще один образчик политического лицемерия, столь пышно расцветшего в период ее правления. Что до Вольтера, то он вновь предстает одураченным простофилей или, изредка, лицемерным торговцем недостоверными сведениями.
Помимо своей неспособности удовлетворительно объяснить поведение Вольтера советский подход терпит неудачу и в установлении связи между целями и средствами. Без объяснений остается то, как именно либеральность императрицы в глазах западноевропейцев могла помочь ей сгладить классовые противоречия у себя дома, в России. Угнетенное крестьянство, несомненно, пребывало бы в полном неведении относительно каких бы то ни было транслируемых
Как бы поверхностны ни показались эти интерпретации екатерининской страсти к одобрению, они тем не менее способны подвести нас к пониманию мотивов императрицы. Внимательно перечитывая ее корреспонденцию с философом, можно убедиться, что она и впрямь была одержима желанием добиться его одобрения. Впрочем, искала она не только его одобрения, но и заверения в том, что ее политика достойна похвалы и в качестве таковой будет оценена потомками. Хотя в настоящей статье и не представлены подробные свидетельства, относящиеся к этому аспекту переписки императрицы с Вольтером, здесь показывается, что Екатерина II сознательно формировала свою политику в соответствии со стандартами, установленными Вольтером и его собратьями по перу.
Восприимчивость Екатерины II к лести отмечалась многими современниками, включая британского посла в Петербурге Джеймса Харриса, писавшего, что «императрица, будучи невообразимо тщеславна, охотно верит всему, что кажется ей согласным с ея величием и силою» {54} . [13] Дабы слова дипломата не были сразу отсеяны как отражение избытка желчи у высокомерного англичанина, чье предложение о союзе с Англией было незадолго до того отвергнуто императрицей, мы можем присовокупить к ним схожий отзыв Петра Васильевича Завадовского, бывшего фаворита Екатерины {55} . Василий Осипович Ключевский, которого подобные наблюдения не могли оставить равнодушным, пытаясь их осмыслить, пришел к выводу, что одобрение значило для Екатерины то же, что «аплодисменты для дебютанта» {56} . Подобно многим другим ученым, Ключевский приписал тщеславие женской слабости, контролировать которую правительница была не в состоянии. Ключевский не сумел увидеть в тщеславии Екатерины свойство, считавшееся скорее маскулинным, а следовательно, более допустимым, — озабоченность собственной репутацией. Именно поэтому ученый не смог сколь-нибудь серьезно проникнуть в глубинные мотивы императрицы.
13
Или снова Кизеветтер: «Ненасытная жажда чувственных удовольствий и неиссякаемое честолюбие — вот на что более всего была направлена душевная страсть Екатерины». См.: Кизеветтер А.А. Екатерина II. С. 12.
Благодаря Артуру О. Лавджою у нас сегодня есть то, чего так не хватало Ключевскому, а именно удобный плацдарм, позволяющий по-новому взглянуть на проблему. В серии лекций, прочитанных в колледже Брин Mop (Bryn Mawr College), Лавджой привлек внимание к явлению, которое он окрестил «одобряемостью» approbativeness), это — «стремление к одобрению или восхищению собой, своими действиями и своими достижениями со стороны коллег и побуждение их к выражению этих чувств, — иными словами, “любовь к похвале”». В раннее Новое время, утверждал Лавджой, одобряемость была не только важным, но и весьма желательным фактором мотивации{57}.
В чем же именно заключалась связь между одобряемостью и мотивацией? В конце концов, влечение к удовлетворению собственного эго или просто амбиции нередко сводятся к погоне за славой — стремлению, которое довольно часто связывается с именем Екатерины II. Другой британский посланник, Роберт Ганнинг, докладывал, к примеру, что за каждым поступком Екатерины стояло «безграничное желание славы» и что «достижение этой славы служит для нее целью, гораздо выше истинного блага страны, ею управляемой» {58} . Ганнинг здесь полагает, что екатерининская любовь к похвале несовместима с благом нации. Немногие из его современников соглашались с ним. Уильям Ричардсон [14] , который провел в России четыре года в качестве домашнего учителя, высказал гораздо более распространенное мнение, указав на взаимосвязь между этими двумя целями. «Великое множество ее поступков, — писал он, — настолько великое, что в совокупности они составляют отличительную черту ее характера, проистекает либо от желания творить благо, либо от тяги к славе. Если от последнего, то следует признать, что похвала, к обретению которой она столь страстно стремится, во многих случаях есть похвала ее гуманности» {59} . При всем своем многословии англичанин здесь всего-навсего пересказывает афоризм Тацита, вложенный тем в уста Тиберия, — афоризм, часто цитировавшийся в XVIII столетии: Contemptu famae, contemni virtutes [15] .
14
Уильям Ричардсон (1743–1814) — профессор классической философии в университете Глазго, домашний учитель детей посла при дворе императрицы Екатерины II Чарльза Каткарта, в 1768 году посетил Россию. См.: Отечественные записки. 2007. № 5 (38). С. 101. — Примеч. науч. ред.
15
Презрение к славе есть презрение к добродетелям (лат.). — Примеч. пер.