Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)
Шрифт:
— Как вам не совестно, господа, так радоваться его несчастью. Совсем не так сладко сидеть в тюрьме в ожидании возможного расстрела.
— Так ему и надо! По крайней мере не будем сидеть без воды.
Обыск продолжался чрезвычайно долго. Затем он продолжился и в тех двух комнатах, что изображали контору Союза Земств и Городов, в которой за всё наше пребывание во Владивостоке никогда не было работы.
Наши комнаты отделялись тонкой перегородкой, и был хорошо слышен сам обыск.
Сызранский был утомлён допросом и отвечал еле слышным голосом.
Я запер двери в нашу квартиру. Мы с женой хорошо запрятали ценности и всё то, что могло подвергнуться конфискации, вплоть
Время тянулось медленно. Часов в одиннадцать обыск стал подходить к концу, и послышался стук в нашу дверь.
— Кто там? — спросил я.
— Именем закона прошу отпереть, — послышался ответ. — С вами говорит товарищ такой-то, член Следственной комиссии особого назначения.
Я отпер дверь. «Товарищ» прошёл в комнату дам и стал опечатывать дверь, ведущую в Союз.
Я запротестовал, говоря, что не могу быть ответственен за эту печать, ибо дверь не заперта и её легко открыть с другой стороны.
«Товарищ» заявил, что я отвечу, если печать будет сломана. Я тотчас настрочил на машинке заявление и сдал его следователю под расписку.
Когда я вошёл с этим заявлением в комнату Союза, Сызранский стоял уже в шубе и шапке. Я поздоровался и спросил сочувственным тоном, как дела.
— Да уж хуже и придумать нельзя… Видите, везут на расстрел.
— Как вы смеете говорить такие вещи? — воскликнул «товарищ». — Мы вам припомним эти слова.
Сызранский, подталкиваемый двумя стражниками, начал спускаться с лестницы.
Я же, вернувшись к себе, долго не мог заснуть, оценивая шансы возможного ареста.
«Если Сызранского, земского деятеля, арестовали, то, как только узнают, что я чиновник четвёртого класса Омского правительства, дойдёт очередь и до меня», — вновь тревожно застучало моё сердце.
Через несколько дней Толюша, гуляя по Светланке, встретил знакомого ещё по Екатеринбургу офицера, Льва Львовича Николаевского, и затащил его к нам. Мы были обрадованы увидеть старого знакомого. Оказалось, что из Екатеринбурга его отправили на французский фронт, где он принимал участие в боях против немцев. После того как наши войска взбунтовались, Николаевский перешёл на службу во французскую армию. Пройдя обучение в авиационной школе, стал авиатором в Африке. Там Николаевский успешно служил, а уже оттуда совершил кругосветное путешествие с намерением поступить в армию адмирала Колчака. В Японии он узнал не только о падении Омского правительства, но и о бегстве Розанова. Тем не менее в компании с Русьеном и Щербаковым Лев Львович отправился во Владивосток.
Командующий войсками Краковецкий причислил их к штабу войск.
Молодые люди часто приходили к нам по вечерам и разделяли наш скромный ужин.
В их рассказах было много интересного, и время пролетало быстро. Щербаков недурно пел и иногда приносил свои стихи.
ПРОБЛЕМА ЗОЛОТА
Вскоре во Владивосток приехал Шевари, привёзший в чешском эшелоне оставленные нами в Иркутске вещи. При этом наш граммофон с большим количеством пластинок пришлось подарить чехам за провоз вещей. Самое же главное — получить золото из Иркутского отделения нашего банка Шевари не удалось. По его словам, золото было сдано в Государственный банк, где его и конфисковали. Так погибла надежда получить принадлежащее мне состояние, равное двенадцати тысячам рублей. О, как упрекал я себя в легкомыслии! Почему я испугался Унгерна и Семёнова? Ведь эшелон артиллерийского училища не осматривали.
Правда, уезжал я из Иркутска в полной уверенности, что через два-три месяца вернусь, а потому предпочёл
Однако вскоре я встретился с приехавшим из Омска Сергеем Семёновичем Постниковым, бывшим уполномоченным Омского правительства по управлению Уралом. Вид его был чрезвычайно удручённый. Я зашёл к нему в номер, и он рассказал мне удивительную историю, происшедшую с ним у барона Унгерна.
Он ехал с женой и вёз с собой пуда два золота и меха. Проводник вагона донёс офицерам Унгерна о провозимом золоте. Надо сказать, что вывоз золота был запрещён во время войны ещё Императорским правительством. Но за этим следили таможенные чиновники. Покупка и продажа как золотой монеты, так и слитков золота запрещены не были. Равным образом не было запрета на вывоз за границу кредитных денег. Поэтому таможенные чиновники в бумажники не заглядывали.
На востоке дело осложнялось тем, что Китайско-Восточная железная дорога прорезала китайские владения. Если бы кто-нибудь вёз золото по дороге, идущей через Благовещенск, то он имел право довезти таковое до Владивостока. Это право пресекалось на пограничной станции Маньчжурия.
Так вот, не доезжая до этой станции двух перегонов, на станции Даурия, царил отряд барона Унгерна. Он останавливал поезда, обыскивал, отбирая не только золото, но и кредитные билеты всех образцов, если те везлись в большом количестве.
Носились слухи, что реквизиция ценностей иногда была связана с исчезновением самих владельцев.
Коммунисты же издали закон о монопольном владении казной и принимали золото с уплатой владельцу тридцати — тридцати двух рублей за золотник. Омское правительство не ввело никаких поправок в императорский закон, за исключением расценки на золото, сдаваемое добровольно владельцем в казну по цене пятьдесят рублей за золотник. Вольная же цена золота в дни моего приезда в Иркутск стояла по четыреста рублей за золотник, почему никто его в казну не сдавал. Всё это только усугубляло положение: Омское правительство доживало последние дни. Следом за ним воцарялся коммунизм. Владельцу золота предстояло решить вопрос: остаться ли под властью коммунистов и сдать им золото или же бежать в Китай. Бежать, оставив золото, было равносильно приговору к нищенству.
При таком положении Омскому правительству следовало бы издать особый закон о перевозке золота по почте с повышенной уплатой за провоз, но Семёнов и Унгерн в то время уже совсем не церемонились и с ценностями Омского правительства, всё отбирая в свою казну. Везти золото через Благовещенск было, пожалуй, ещё опаснее, ибо в Хабаровске грабил и бивал людей Калмыков.
Однако с разрешения министра финансов золото, после сдачи в Государственный банк, провозили. И я, имея такое разрешение, отдал при отъезде приказ нашему банку о сдаче своего золота туда на хранение. Я ожидал, что товарищ министра исполнит слово и доставит его мне во Владивосток.
Но было уже поздно… Семёнов не пропускал ценностей, и мой слиток в двадцать фунтов погиб.
Многие военные оправдывали действия атаманов, говоря, что надо же было им на что-то содержать войска. Совершенно верно, но ведь их войска получали деньги от Омского правительства, на что и существовали точно так же, как и вся армия. Но атаманы Семёнов, Калмыков и Анненков в Семипалатинске признавали власть Колчака постольку, поскольку это было им выгодно. В сущности, каждый из них наносил удар в спину командующего. Особенно Семёнов, ставленник японского командования, не ладивший с Колчаком. Он часто отбирал не только ценности, но и военные грузы, идущие из Владивостока в Омск. Так, Семёнов перехватил французские пушки и обмундирование.