Экспансия - 2

Семенов Юлиан

– Согласен, - кивнул Штирлиц.
– Принимаю каждое ваше слово. Но и вы, немец, тоже виноваты в том, что Гитлер стал фактом политической жизни. Что вы, лично вы, сделали, чтобы он не стал канцлером? Бранили его в университетской столовой? Говорили друзьям, что карикатурный истерик мнит себя вторым Фридрихом? Или просто отмахивались: <Бред, такое невозможно, покричит и успокоится, мы слишком культурны, чтобы пустить его>? Что вы сделали, доктор?

– Я бранил его в университетской столовой, вы правы. А моя жена - она лежит в клинике, ей, слава богу, лучше - выступала против него на митингах и составляла прокламации...

Она принадлежала к берлинской организации социал-демократов. Ну и что? Ах, как она честно и красиво выступала, д о н Максимо, как отважно! Ну и что?

– Вам неприятен мой приход? Вы поэтому так подчеркнуто презрительно назвали меня <доном>?

– Да, ваш приход мне отчего-то неприятен. И я не намерен этого скрывать.

– Вы не посмели бы так говорить, - Штирлиц даже набычился от внезапно охватившей его ярости, - если бы я не был тем, кто дрался с наци... Если бы я был здешним затаившимся г а д о м, вы бы покорно отвечали на мои вопросы, потому что прекрасно знаете - не ответь вы на то, что меня интересует, и я отправлю вас к праотцам! Или отравлю в клинике вашу жену!

Штирлиц резко поднялся, успев подумать: <Какое счастье, что нет привычной боли. Господи, как важно ощущать себя здоровым и сильным!>

– Отстегните цепочку на двери, дон Хорст. Мне как-то совестно быть в вашем а н т и н а ц и с т с к о м доме.

Лицо Зуле странно с т е к л о, стало видно, какое оно нездорово-отечное, глаза сделались испуганными, заячьими, руки мелко, по-стариковски затряслись...

– Я могу закричать, - прошептал он осевшим, совершенно иным голосом.
– Я стану кричать.

– Ну и кричите. Нельзя так трястись. Такая паническая боязнь есть форма страха за шкуру, а не за жизнь. Простите за резкость, но после окончания войны я получил привилегию говорить то, что думаю.

– Подайте мне вон тот пузырек, - еще тише сказал Зуле, кивнув на подоконник.
– У меня останавливается сердце.

Лицо его сделалось синюшным. <Зря я так, - подумал Штирлиц, - в конце концов, он просто трус, как и большинство обывателей от науки. Они ниспровергают все и вся в кругу близких, а прилюдно молчат, - самый горький балласт истории>.

– Сколько капель?
– спросил Штирлиц, по-прежнему раздраженно.

– Я пью из пузырька, скорее, пожалуйста.

Зуле приник посиневшими губами, прорезанными ярко-красными склеротическими сосудиками, к пузырьку, сделал большой глоток, откинулся на спинку стула и расслабившись, закрыл глаза.

– Давайте я помассирую вам грудь, - сказал Штирлиц, сердясь отчего-то на себя, а не на этого мышонка: <Собрал информацию, классифицировал ее и спрятал, низость какая!>

Старик кивнул, показал рукой на сердце.

– Это не сердце, - сердито сказал Штирлиц.
– Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть... <Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем>, - последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки.

– Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, - не открывая глаз, прошептал Зуле.
– Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, - я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом...

– Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда?

–

Мне трудно в это поверить... Я очень недоверчив... Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях.

– Один раз проиграли - и второй проиграете, - сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, - если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче?

– Да. Спасибо.

– Вздохните глубоко.

– Я боюсь.

– Вздохните носом!

Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула.

– Еще раз!

Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке в а т н ы м и пальцами.

– В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню... Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня... Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански... А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы?

– Почему не возвращаетесь в Германию?

– Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины... Я получил гражданство... Понимаете? Я был убежден, что Гитлер - надолго.

– Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет?

– Поближе к нечистотам, вот почему, - озлившись чему-то, ответил Зуле.
– Если бы вам удалось найти тех. кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы. Опираясь на те материалы, можно понять суть происходящего и поныне... С осени сорок четвертого года сюда пришли две волны нацистской эмиграции: одна - в декабре, тайная, а весной и летом сорок пятого - сверхтайная. Декабрьская волна - их было всего пять десять человек, одного из них зовут Нибель. Он работает в банке, ведет операции с иностранными фирмами, тихий и незаметный человек, сторонится <Немецкого клуба>, где собирались фанатики... Весенние эмигранты - те, что прибежали сюда после краха, - вообще не выходят из своих домов... Но в Аргентине, как и в Испании, трудно хранить секрет, о профессоре Курте Танке знают в городе... Но знают ли об этом за границами Аргентины? Сюда не очень-то любят пускать иностранцев... Кроме тех немцев, которым верят в Буэнос-Айресе. А вот про Рольфа Ритнера не знает никто, а знать про него надо, потому что он возглавлял банду СС в том университете, где я читал лекции... Я знал его там, в рейхе, и я увидел его здесь. Но я сделал вид, что не узнал его, потому что именно он санкционировал все аресты в нашем университете, я панически боюсь его - до сих пор.

(Имя Рольфа Ритнера о т д а л Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между <партайгеноссен>, только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, в ы х о д - по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. <Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней - не срок, на такие в ы х о д ы порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?>)