Экспансия - 2

Семенов Юлиан

– Я у него трубы ремонтировал... Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал... Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе п о л о ж и л и множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал... Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью... А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель... Хотя нет, он не н а ш, он монархист... Вас же интересуют н а ш и...

Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры... Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж... Яблоко от яблони недалеко падает...

– Это какой Зитауэр? Эрнст? Девятьсот третьего года рождения?

– Да нет, это как раз его брат, он молодой, а самому-то под шестьдесят, с завода самолетов, знаете?

– В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили?
– Штирлиц знал, как говорить с в е т е р а н а м и; пусть он исключен, все равно коричневый, <идеалист>, такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: <Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно>; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!

– Арестовали его, значит, в сорок втором... Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял - р а с т в о р и л с я... Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают... Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили...

– Кто вам сказал об этом?

– Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все подробности знает...

– Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом в известность н а ш и х?

– Хорошую жизнь любит... Я его на этом...

– Ну, давайте, давайте, договаривайте! Вы же на этом его в з я л и, когда решили открыть пивную?

Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил:

– Он уже признался?

Через три дня Зитауэр передал Штирлицу имена к о л л е г, которые приезжали из Европы в начале ноября этого года. Они - доверительно представляли бывшие корпорации <Мессершмитт>, <Дорнье>, <Опель> и <Клекнер>. Гиганты поверженного рейха еще не функционировали, однако их золото - основа основ любого дела - хранилось в швейцарских банках. П о д с т а в н ы е лица уже мягко обсуждали вопрос о получении лицензий от американских и британских оккупационных властей на развертывание производства.

Таким образом, первым зарубежным вояжем людей, создавших военную экономику Гитлера, оказался полет в Аргентину и встречи с профессором Танком и его ближайшими коллегами.

– О чем они говорили, я не знаю, - потухшим голосом, словно заученное, отвечал Зитауэр.
– Если вы обещаете помочь мне с братом, который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует. Пока же я открыл вам то, что мог, не взыщите.

– Скажите-ка мне, какова подлинная фамилия инженера Хуана-Альфрида Лопеса?
– спросил Штирлиц.
– Он работает у вас, живет на калле Санта Анна...

– Он только что сюда прибыл, кажется, из Европы, точно не знаю... Профессор Танк однажды назвал его <герр Виккерс>, но это было только один раз... <Роумэн зацепил звено, - удовлетворенно подумал

Штирлиц, - его жена славно поработала в Лиссабоне, еще бы - "герр Виккерс" - это Кемп, вот куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто такой "Лопес", не зря я начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта Анна: "3драсьте, я ваша тетя!">

В тот же день Штирлиц отправил письмо Роумэну - по заранее обговоренному адресу. Тайнописью сообщил обо всем, что ему удалось сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн получил в Европе. Купив <лейку> (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное. Вложил в письмо фотографии трех людей с надписями: <от любящего дяди> (это был Рольф Ритнер, палач из университета), <дружески, на память> (<банкир> Нибель), <от верного тебе брата> (профессор Гунман).

...Изо всех предъявленных к опознанию портретов Лангер ткнул пальцем в Нибеля:

– Он приезжает за деньгами...

РОУМЭН (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________

Роумэн брился неторопливо, о ц е н и в а ю щ е, с какой-то особой тщательностью; перед трудным разговором он простаивал в ванной минут по десять; звук скрипящего по коже лезвия действовал на него успокаивающе. Он рассматривал свое изображение в зеркале так, словно перед ним был совершенно незнакомый человек; поглаживал новые морщины, появившиеся за последний месяц, осунулся; лицо, тем не менее, продолжало оставаться округлым.

– Конопушка!
– крикнул он, не оборачиваясь.
– Ты не находишь, что я несколько оплыл?

Криста готовила завтрак (они остановились в пансионате, где была предусмотрена кухонька с электроплитой и маленьким, но очень вместительным холодильником), откликнулась сразу же, словно бы постоянно ждала его вопроса:

– Ты прекрасно выглядишь.

– Это тебе кажется. Я действительно оплыл.

– Давай проверим почки.

– Они функционируют отменно.

– Может быть, камни?

– Это сердце. Когда я волнуюсь перед делом, у меня молотит сердце и отекают глаза. С моей-то бабьей рожей...

– Если ты еще раз посмеешь так сказать о своем лице, я уйду от тебя. Я считаю, что мой муж самый красивый мужчина на земле! Пожалуйста, не разубеждай меня, это нечестно: либо я вышла за тебя замуж по расчету, либо ты женился на дуре с ужасным вкусом: только безвкусные дуры выходят за мужиков с бабьими лицами.

– Да? Ну, хорошо, - Роумэн улыбнулся своему изображению. Пожалуйста, повторяй это почаще... Что у нас на завтрак?

– Тебе - омлет с сосиской, стакан апельсинового сока и подогретый хлебец. Мне - кефир.

– Ты и так худая.

– Я не <и так худая>, а потому худая, что утром пью кефир, днем ем вареное яйцо; это позволяет мне пировать с тобою вечером, проклиная себя за это утром. С завтрашнего дня сяду на голодную диету, я вычитала про это новшество в <Балтимор сан>.

– Когда меня морили голодом в камере у наци, на третий день ноги и руки сделались совершенно ледяными... Ужасное ощущение... Пожалуйста, не садись на эту дурацкую голодную диету, прошу тебя... Ну-ка, быстро, в каком ухе звенит?