Экспедиция в Лунные Горы
Шрифт:
— Ирония?
— Да, потому что наши ясновидящие не предсказали этого! Сейчас мы считаем, что их противники — немцы — накинули на них что-то вроде совершенного медиумного одеяла, и они не могли ничего предсказать.
— Например приближающуюся А-бомбу?
— Да, к сожалению. Ага! Вот ты где!
Уайльд нажал что-то за громоздким шкафом и тот соскользнул в сторону, открыв вход в проход. Он повернулся и усмехнулся.
— Ты наверно удивишься, но благодаря тебе я стал капитаном мотокорабля. Ты помнишь Натаниэля Лоулесса?
— Я очень хорошо помню его и полностью согласен с тобой.
— После того, как ты выпросил для меня работу на бедном старом Орфее, Лоулесс решил, что только я могу быть его юнгой. Он заплатил за мое обучение, помогал мне продвигаться по службе и, раньше, чем ты можешь себе представить, я стал капитаном ЕВВК Дерзновенный. Великолепный корабль, но война все разрушила и сейчас им пользуется враг. И вскоре я обнаружил, что потерял самого себя в месмерической жестокости сражений. До тех пор, пока война считается порочной, она сохраняет свое очарование; вот когда ее сочтут пошлой, она перестанет быть популярной. Однако должен признаться, мне потребовалось несколько лет, чтобы осознать ее пошлость.
Он обозначил жестом, что Бёртон должен следовать за ним, и исчез в тайном проходе.
— И я с позором изгнал самого себя из Военно-воздушных сил.
— Каким образом?
— Благодаря тому, что они назвали «поведением, неподходящим для офицера и джентльмена». Я вызвал гнев некоего полковника Куинсберри, и он с большой радостью пнул меня судьбоносной ногой прямо по заднице. Должен сказать тебе, что в то время эта история надела много шума.
— После чего ты стал работать в газете?
— Да — вернулся к своим корням, как ты мог бы сказать — и, постепенно, оказался в Таборе.
Проход резко повернул направо. Они пошли дальше, и Бёртон обратил внимание на маленькие лампочки, привязанные к длинной проволоке.
— Что это? — спросил он, указывая на одну из них.
— Электричество.
— А! Я уже видел такие на Британии. Очередное изобретение Изамбарда?
— Бог мой! — присвистнул Уайльд. — Брюнель! Я не вспоминал о нем много лет. Что за гений!
— И, несмотря на все его ошибки, общество его обожало, — заметил Бёртон.
— Конечно, конечно! Ах, что за удовольствие быть технологистом! Намного более романтично, чем редактором газеты! Уверяю тебя, популярность — оскорбление, от которого я никогда не страдал. Но ответ на твой вопрос — да, он подчинил себе электричество в 1863 году, как мне кажется.
Они пошли быстрее, Уайльд тяжело дышал и пыхтел, толкая вперед свое обширное тело.
— Куда мы идем, Язва?
— Всему свое время, капитан.
Бёртон спросил себя, не проходит ли тоннель подо всем городом.
— А медиумы? — спросил он. — Их всех убили, когда Лондон пал?
— Точно. И у нас не было ни одного до 1907, когда внезапно появился Кроули как черт
— Тогда почему на него не смотрят как на героя? Ведь никто не говорит о нем ничего хорошего, верно?
Уайльд пожал плечами.
— Трудный, загадочный человек. Очень мрачный. Подозревают, что у него есть какая-то тайная цель. Мы пришли.
Они достигли двери. Уайльд постучал в нее тем же условным стуком. Дверь немедленно открыл семифутовый аскари — очевидно из народа масаи — который прошептал:
— Поторопитесь. Здесь что-то вроде паники. Они собираются перевезти пленника.
Уайльд тихонько поблагодарил. Он и Бёртон вошли в помещение — что-то вроде приемной — оттуда, вслед за солдатом, в ярко освещенной коридор и к двери камеры. Внутри, однако, оказалось большая роскошная комната, обставленная в английском стиле, с мебелью эпохи Якова I и картинами на стенах. В ее середине стояла металлическая рама, на которой висел маленький высохший человек, почти голый — если не считать набедренной повязки.
Его удерживали на месте тонкие металлические кабели, которые, похоже, проходили через пергаментную кожу прямо в кости. Все его тело было усеяно шрамами от хирургических операций, руки и ноги искривлены, суставы распухли, спина неестественно перекосилась набок. На пальцах рук и ног росли двухфутовые ногти, извивавшиеся спиралями и — очень странно — покрытые черным лаком.
С рамы свисали большие стеклянные сосуды, подсоединенные к человеку трубами, в которых пульсировала розовая жидкость. В каждой из них находился человеческий орган: бьющееся сердце, трепещущие легкие и другие; все они дрожали и дергались.
Все это Бёртон заметил с одного взгляда, потом он взглянул в лицо человека и не смог отвести глаз.
Это был Пальмерстон.
Генри Джон Темпл, 3-ий маркиз Пальмерстон, полностью лишился своих волос, а кожа на его лице была натянута так, что его черты почти исчезли. Глаза превратились в щели, нос стал зазубренной дырой, рот — широким разрезом, как у лягушки, а уши были заменены на две медные слуховые трубки. И все-таки это был Пальмерстон, и никто другой.
Глаза старика сверкнули, когда он увидел вошедших посетителей.
Уайльд закрыл дверь, встал рядом с ней и мягко подтолкнул Бёртона вперед. Королевский агент подошел к железному сооружению и остановился перед человеком, который когда-то был премьер-министром. Он попытался что-нибудь сказать, но смог выдавить из себя только одно слово:
— Здравствуйте.
Аппарат, похожий на аккордеон и висевший прямо над головой Пальмерстона, внезапно дернулся и с хрипом расшился. Он несколько раз быстро щелкнул, выбросил клуб дыма, потом сжался и испустил звук, похожий на бульканье слива. А потом из него посыпались слова.