Экстренная связь с машинистом
Шрифт:
Л а р и с а. Вы считаете ее удачной?
Ч е х о в. Безусловно.
Л а р и с а. Наверное, вы долго выписывали характеры?
Ч е х о в. Однажды драматурга Александра Володина спросили тоже самое: «Какие характеры?! – возмутился он. – Я не пишу характеры. Я пишу про себя, и про ту бабу, которую люблю в данный момент!». Я понимаю, Лариса Петровна, вам страшно что-то менять, но, поверьте, многое может измениться в лучшую сторону.
Л а р и с а. Что вы предлагаете?
Ч е х о в. Бежать!
Л а р и с а. Бежать? Куда?
Ч е х о в. За границу.
Л а р и с а. Но мне
Ч е х о в. Здесь? Да здесь вас никто не знает, и не узнает! Несмотря на все ваши «маски», «софиты» и прочее. Смешно! Ну, вот скажите: у вас часто берут автограф?
Л а р и с а. Нет, нечасто...
Ч е х о в. А цветы после спектакля дарят?
Л а р и с а. Иногда... На премьере.
Ч е х о в. Вот видите, иногда! У вас дар, огромный дар, а вы так вероломно хотите им распорядиться. Вы – талант, вы можете в кино сниматься – у Кустурицы, у Вуди Аллена, я не знаю, у Занусси, у кого хотите! Вместо этого вы сидите здесь, в этом жалком театре, играете замшелый репертуар классиков, и считаете себя счастливой! Лариса, милая, проснитесь, вам сорок лет!
Л а р и с а. Пожалуй... Но что же делать?
Ч е х о в (вынимая из-за пазухи пьесу, протягивает Ларисе). Доверьтесь мне. Эта пьеса нас прославит, можете не сомневаться. Вы сыграете ее на подмостках вашего театра, а потом ее будут ставить по всему свету. И однажды, когда вы проснетесь богатой и знаменитой в парижской своей квартире...
Л а р и с а. То что?
Ч е х о в (с неподдельной грустью). Вы забудете меня, как забывает зритель фамилии неглавных персонажей – художников, гримеров, осветителей... Вы прочтете меня, как программку, и бросите по дороге в буфет... Увы, дорогая, вы станете мне недоступны, как четная сторона Луны. Вне зоны сети, и вне зоны сетей... А я по-прежнему, как последний дурак, буду толпиться у ваших дверей.
Л а р и с а. Ну, зачем вы так!
Ч е х о в. Вы очень изменитесь, Лариса. А я – нет. Я останусь прежним. «...ничто уже меня не успокоит./Ничто в огромном мире этом грешном/любимых грустных глаз твоих не стоит». Вы больше не пустите несчастного поэта на территорию ваших снов. Вы ведь знаете, что такое территория снов?
Л а р и с а. Я догадываюсь. Я должна...
Ч е х о в (целует ей руку). Во что бы то ни стало прочесть. Сегодня же. И рассказать мужу.
Л а р и с а (в некоторой растерянности). Но ведь я сама вас просила...
Ч е х о в. Не вы, а я! Не прошу – умоляю...
Лариса берет пьесу, начинает читать. Чехов медленно исчезает в кулисах. Затемнение. Раздается рев мотоцикла. Может быть, звучит припев песни Андрея Макаревича «Поворот». Свет зажигается, и мы видим Ларису и Люлечкина. Люлечкин возвышается на своем режиссерском «троне».
Л ю л е ч к и н (листая книгу). Ну, и как тебе наш новый гений?
Л а р и с а. Симпатичный.
Л ю л е ч к и н. По-моему, он слишком самонадеян. Ввалился в дом, наследил, разбил чашку...
Л а р и с а. Мне кажется, в его возрасте это простительно.
Л ю л е ч к и н. Простительно
Л а р и с а. Все. И чашка, и самонадеянность...
Л ю л е ч к и н. Ты полагаешь?
Л а р и с а. Конечно!
Л ю л е ч к и н. Ну, не знаю... Я в свои тридцать...
Л а р и с а (перебивая). Ты, в свои тридцать, руководил самодеятельностью в клубе завода Турбинных лопаток.
Л ю л е ч к и н. Ну, хорошо, хорошо. Не будем спорить. Я твоему вкусу всегда доверял... Как там пьеса называется?
Л а р и с а. «Четная сторона Луны».
Л ю л е ч к и н. Что-то знакомое... Сторона Луны... Не помню. Гляну в словаре... После. Так что, понравилось тебе? Только давай честно.
Л а р и с а (замявшись). В общем, да... Кажется, неплохо... Ярко, броско, актуально. Незатянуто. Диалоги интересные. Оригинальный конфликт. Тема опять же, модная – про лесбиянок.
Л ю л е ч к и н. Про лесбиянок? В нашем театре?
Л а р и с а. А что?
Л ю л е ч к и н. Но я никогда не ставил про лесбиянок!
Л а р и с а. Тем лучше. Поставишь. Ты ведь хотел что-нибудь эдакое?
Л ю л е ч к и н. Ничего себе!
Л а р и с а. А что ты так переполошился? Можно подумать, тема сексуальных меньшинств – нечто запретное в нашем доме.
Л ю л е ч к и н. А причем здесь дом?! Речь идет о постановке в театре, а не о наших семейных отношениях!
Л а р и с а. Да какая разница! Дом, театр, театр, дом – по сути, это одно и то же.
Л ю л е ч к и н. Ну ты даешь!
Л а р и с а. Господи, Лева, я тебя не узнаю! Ты ли это?!
Л ю л е ч к и н. Я, кто ж еще! Дай сюда (берет у Ларисы рукопись, открывает). Что, только два действующих лица, два персонажа?
Л а р и с а. А что, много?
Л ю л е ч к и н. Две женщины?
Л а р и с а. Ну, разумеется, две.
Л ю л е ч к и н. Это какая-то авантюра, я вот чувствую! Ну, и когда он позвонит, этот Чехов?
Л а р и с а. Он зайдет. Завтра утром...
Л ю л е ч к и н. Зайдет? Вот так, просто? Нет, это что-то запредельное!
Л а р и с а. Лева, успокойся, пожалуйста. Если тебе настолько противно его видеть, я сама могу принять.
Л ю л е ч к и н. Нет уж, милая моя! Я сам, лично! И попроси Тайю, чтобы чай подавала в пластмассовых чашках.
Л а р и с а. Хорошо. (уходит).
Люлечкин один. Нехотя листает пьесу, стараясь удобнее расположиться на своем «троне». Затем подымается и тоже уходит. Рукопись остается на стуле. Затемнение, музыка. Свет зажигается, на сцене Тайа. На ней легкий утренний пеньюар, в руках пьеса.
Т а й а (читает вслух, примеривая роль). Я вбежала в спальню и попыталась укрыться в темном углу. Казалось, годы разлуки смогут притупить чувства и обуздать страсти, всякий раз оживавшие при виде ее... Она тихо открыла дверь и, мягко ступая, подошла ко мне: «Ты можешь убежать от меня. А вот от себя...» Ее рука медленно приблизилась к моей груди, дыхание сбилось, выдав сокровенные желания, переполнявшие душу. Еще мгновение, и мы оказались в постели...