Экзамены
Шрифт:
Мать встала еще до света. Подоила корову, накормила поросенка, выпустила кур и уток, вынесла во двор решето с гусенятами и выгнала из-под печки сердито затрубившую гусыню. Потом нажарила большую сковороду картошки с салом и стала будить сыновей. Васька должен был идти в мастерские, где стоял на ремонте его трактор (по молодости лет дали парню самую разбитую «Беларусь»), Мишатке нужно было в школу.
Мальчишки прятались под одеялами, сонно канючили. И Наташе не хотелось расставаться со сладкой теплынью постели, но она встала, чтобы братья не завидовали ее воле. Нащупала под одеялом Васькины пятки, пощекотала. Васька с воем выпрыгнул из кровати. Принялась
Много дней назад начавшийся дождь и не думал отступать: шуршанием мелких капель он обещал тянуться бесконечно, чтобы уснула весна, скрылись под лужами зеленые озими и луговины, спрятались назад, в уютную тесноту почек, острые, как синичьи клювы, листики ракит.
Весь день Наташа сидела у окна — идти в дождь никуда не хотелось. После завтрака увязалась было за матерью в коровник, вызвалась напоить молоком двухдневную телочку Маришку, но та, привыкнув к вымени, никак не хотела пить из подойника. Дело кончилось тем, что Маришка опрокинула ведро с молоком и мать прогнала Наташу из коровника, с досадой воскликнув: «Не можешь — не берись!»
Из окон видна была просторная, как футбольное поле, лужайка, стеклянно отсвечивавшая лужами, за ней правление колхоза, перед входом в которое мок на мачте флаг трудовой славы, поднятый, как прочла утром Наташа, в честь доярки Ореховой Нины Михайловны, надоившей за апрель от каждой коровы по триста килограммов молока.
Наташе вспомнилось последнее в ее жизни школьное комсомольское собрание, на котором присутствовал бывший тогда председателем колхоза Жогликов. Приземистый отечный мужчина поднялся из-за стола президиума (его лицо было почти таким же багровым, как скатерть на столе) и стал говорить о том, что в колхозе не хватает доярок и что долг молодежи — помочь родному селу. Говорил негромко, хриплым больным голосом и весь казался неизлечимо, безнадежно больным. Про Жогликова по селу уже открыто говорили, что он весь колхоз пропил. Кончив свою речь, председатель сел, дрожащими руками развернул клетчатый платок, стал вытирать вспотевший лоб. А на трибуну вступила Нина Орехова и, словно заученное стихотворение, быстро и громко произнесла речь. То и дело приглаживая смоляные колечки волос на висках, она призывала десятиклассниц остаться после школы работать доярками в родном колхозе.
Как и председателю, Ореховой недружно поаплодировали, а в протоколе собрания записали: организовать комсомольское звено доярок из выпускниц школы. Но летом, получив аттестаты зрелости, большинство девочек потихоньку разъехались из села. Вот и Наташа поверила уговорам Гомонковой, подалась вместе с нею в техническое училище. А Нина Орехова все же пошла работать дояркой на ферму. И вот уже — в передовиках…
Пока мать ходила в магазин, Наташа вымыла в доме полы, начистила к обеду картошки. Что еще делать?.. Включила радиолу и, положив на диск одну из привезенных ею пластинок, присела у окна.
Ансамбль «Самоцветы» пел песню, которая нравилась Наташе больше всех. Задушевно звучавшие молодые голоса убеждали:
Не надо печалиться, Вся жизнь впереди; Вся жизнь впереди, Надейся и жди……Это с легкой руки Генки Артамонова прилепилось к ней в школе прозвище Тихоня. Она переживала свою кличку мучительно, у нее это слово связывалось с образом какого-то насквозь ядовитого существа — злорадствующей, поражающей исподтишка ябеды. Но вот уж в чем неповинна была Наташа — так это в ябедничестве. Да и злорадства особенного она в себе не замечала — даже тогда, например, когда энергичная, подвижная Нинка Орехова вдруг, при неловком движении,
Артамонов поддразнивал ее, когда отвечала она у доски; что-то шептал, вызывая гогот дружков, когда проходила мимо по коридору; вешал на спину ей, зацепляя проволочным крючком за кружевной воротничок, дурацкие картинки… Не раз она плакала, спрятавшись где-нибудь. Ей казалось, что Генка мучает ее, подозревая в ней недоброе чувство к нему, а у нее такого чувства вовсе не было, напротив, ей нравилось видеть, как перед всякой своей выходкой Артамонов замирал на мгновение, чуть отвернув набок голову, и вот так, искоса, четкими карими глазами смотрел, а в следующую секунду в его глазах уже плясали искорки, и весь он был порыв, ветер, огонь…
Генка был ее мучителем, это точно; но также, несомненно, было то, что Артамонов ни за кем из девочек открыто не ухаживал. А уж она-то замечала каждый его шаг, каждое движение. Ко всем девчонкам Генка относился с пренебрежением, они словно и не попадали в поле его зрения, хотя были в их классе и красивые девочки. Даже Нина Орехова — плотная, высокая, почти как взрослая женщина. Щеки у Нины были крепкие, розовые, как поспевающий помидор, лоб крут и чист, без прыщей, из-за которых в десятом классе так ужасно переживала Наташа…
На выпускном вечере разрешили вино — на столах стояли высокие бутылки с рислингом. Но мальчишки тайком принесли и водку. К тому часу, когда пора было идти на улицу встречать рассвет, многие из них были пьяны: глаза мальчишек наполнились какой-то мутной влагой, а движения стали неумеренно размашистыми и неверными. Все они громко кричали и лезли целоваться. Генка тоже пил водку, но выглядел трезвее других. Наташе было почему-то горько видеть, что, танцуя с девчонками, ее он не приглашал. Но хоть не задирал, не насмешничал…
Когда стали расходиться из школы, он вдруг подошел к Наташе и пригласил гулять. И шепнул: «Только отдельно от всех, вдвоем, ладно?»
Странным он был в ту ночь. То начинал объяснять, почему приставал к ней, обижал, но быстро сбивался, умолкал и с яростью смотрел на все более светлевшее небо. То рассказывал о своих планах на будущее, о том, что хочет поступать в военное училище, потому что технику любит, особенно танки, но снова неуверенно умолкал, махал рукой и лез за папиросами… То обхватывал Наташу за поясницу, прижимал к себе. Идти так было неудобно, неприятно, Наташа отталкивала его, и Генка отпускал.
В неглубокой балке, под старой, круглой, как зонт, ракитой булькал родничок. Они спустились туда напиться. Генка и лицо умыл, зачерпнув ладонью холодной воды. Потом предложил немножко посидеть. Она послушно присела рядом с Генкой. Ей запомнилось, что на фоне светлевшего неба был виден только силуэт парня: худая длинная шея Генки была по-мужски наклонена вперед, и торчала на ней кость кадыка, а округлость подбородка, губы, нос были еще мальчишескими.
Генка придвинулся еще ближе, обхватил ее, прижался, потом обнял за шею и, клоня к земле, стал целовать. Он наваливался на Наташу все тяжелее. Генкины руки хватали то грудь Наташи, то бедро, что-то старались сдернуть, оторвать. Ей вдруг стало так страшно, будто Генка задумал ее задушить. Она рванулась, освободилась, вскочила на ноги, обдергивая на себе платье. Поднялся и Генка. Сгоряча, в каком-то головокружении, она ударила парня. И быстро пошла, почти побежала по дороге к дому. Скоро Генка нагнал ее. Она его боялась и приготовилась обороняться всеми возможными силами. Но Генка больше уже не распускал руки.