Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий

Заманская Валентина Викторовна

Интертекстуальность и цитатность Мамлеева характерна и в отношении его собственного творчества. Писатель включает отдельные элементы своих прежних произведений в структуру последующих. Таковыми могут оказаться и фраза, и мотив, и сюжет, и целое произведение. Писатель как будто пробует действие контекста на включаемую цитату и добивается ожидаемого им самим результата: не только цитируемое открывается новыми смыслами, но и адаптирующий контекст, вследствие монтажа, открывается в сопоставлении с его первоэлементом принципиально новым и абсолютно оригинальным содержанием.

Так, например, сутью, свободой, стилем, привычкой для женщины преклонного возраста Полины Васильевны (рассказ «Свобода») становится это тупиковое:

«Полежу я, полежу» (думает она полчаса). «Полежу я, полежу», – думает она еще через два часа. Так проходит вечер». Так проходит жизнь. И не одна на свете – есть дочь, но – одна, потому что никому, в сущности, не нужна, и дочери, прежде всего. Все сходится в рассказе: и одиночество старости, и пустота бытия, и надвигающийся маразм; сходятся останавливающееся время и застывающая (мертвеющая) жизнь.

Но вот эта фраза-мотив «полежу я, полежу» переселяется в рассказ «Отдых» (книга «Черное зеркало»). Но переселяется в жизнь «странного, уже четвертый сезон скуки ради отдыхающего у моря существа» – отнюдь не преклонных лет существа – Наташи Глуховой. А если присмотреться, то переселяется как формула почти сартровского существования не одной Наташи, а всего отдыхающего городишка, ибо «людишки, оказавшиеся здесь, походили друг на друга прямо до абсурда». И нет уверенности в том, что это «думанье» теперь не всеобщее: «Постою я, постою, – думала она. – Постою», «Полежим мы, полежим. Полежим», «Половлю я, половлю, – думала она. – Половлю».

Если всю таинственную романную историю «Московского гамбита» увидеть через «Тетрадь индивидуалиста», то все и упростится до запредельного мамлеевского предела. Значительность Саши Трепетова – эгоизм и некоторая «пиявочность» индивидуалиста по отношению к женщине.

В «Крылья ужаса» вмонтирован «Вечный дом». Сообщающийся сюжет повести и романа – смерть молодого художника.

Примеры взаимоотражений свидетельствуют о том, что цитатность – доминанта художественного мышления Мамлеева.

Другой источник его мировидения и прозы, – психопатология, профессия его отца. Процесс разделения человека на «Я» и «мое тело», который задан в начале XX столетия Кафкой и который является базовой психотической ситуацией практически всех клинических случаев в прозе Мамлеева, рассматривается Лейнгом в качестве классической для XX века шизофренической ситуации дезинтеграции личности: «…Основное расщепление шизоидной личности является той трещиной, которая отделяет Я от тела: Я / (тело – мир). Подобное расщепление раскалывает собственное бытие индивидуума на две части таким образом, что ощущение Я развоплощается и тело становится центром в системе ложного Я».

В ранних рассказах Мамлеева изображаемые им типы еще вполне «равны себе». Более того, ироническая интонация автора порой навевает ощущение их близости к чудикам В. Шукшина.

Мир и в содержании, и в формах своих еще не сдвинулся, не сместился со своих привычных мест и границ. Но вот шкала ценностей смещается и – необратимо. Ставкой ценностных деформаций оказывается человеческая жизнь. В сознание доктора педагогических наук Анны Карловны Мускиной («Неприятная история») поселяется «бука» – неумеренный аппетит; желание скрыть это «тайное, дурашливое и алогичное», «родное и глубокое», боязнь, что «она вся обнаружится, как препарированная лягушка», стоит Анне Карловне жизни. Формы жизни не меняются, их отражение в сознании персонажа – тоже; необратимо изменились пропорции в сознании человека.

Мир незаметно, но уже начинается сдвигаться со своих привычных мест (Бердяев), межевые знаки (А. Топорков) куда-то исчезают…

И мамлеевский реалистический герой – зацикливается на определении счастья, на «улете», на заклинании «только бы выжить», которое становится для него уже само по себе целью жизни. Это еще не шизофрения, но сигналы о ее приближении. Это уже случаи «по Лейнгу»:

«…Каждое взаимоотношение угрожает индивиду потерей его идентичности. Одна из форм, которую может принять подобное явление, называется поглощением… Поглощение рассматривается как нечто, что должно произойти, несмотря на любые усилия, прилагаемые индивидом, избежать его. Индивид ощущает себя человеком, которому, чтобы спастись и не утонуть, необходимо прилагать постоянные, напряженные, отчаянные усилия». А по Мамлееву это выглядит так: «Едешь ты, дочка, в санаторий… И запомни: живьем не давайся. Чуть что, бей в морду… Или жалуйся. Потому что самое главное – выжить». На этой грани Мамлеев и держит постоянно своего читателя: «Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на втором, неизменно сдавая одни и те же предметы… Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда в синенькую, с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку «отлично»… Далеко пойдет. Боевой, – шепчутся о нем старушки» («Борец за счастье»).

Авангардных сдвигов в мамлеевском мире в 1960—1970-е годы нет. Но мир уже начинает страдать «несмыканием». Рассказ «Урок» и оставляет читателя на таком перепутье: то ли уже все сошли с ума, то ли еще только сходят. «Белая учительница» Анна Анатольевна и ее «Я» уже вполне разделены в ответе на просьбу ученика подписать дневник: «Разве мне это говорят?.. И разве я – Анна Анатольевна?.. Зачем он меня обижает. «Я» – это слишком великое и недоступное, чтобы быть просто Анной Анатольевной… Какое я ко всему этому имею отношение!?» («Урок»).

Утратив мир и себя как целое, человек Мамлеева сосредоточивается на физическом образе, будь это «тело» в рассказе «Ваня Кирпичников в ванне» или «горло» в рассказе «Хозяин своего горла». При этом и «тело», и «горло» становятся больше «Я», они вообще его вытесняют, деформируют, разрывают, уничтожают. Доктор наук Мускина начала путь к нарицательной ипостаси – «живот».

Стадия развоплощения осуществляется строго «по Лейнгу»:

Невоплощенное Я. В этом положении индивидуум переживает свое Я в большей или меньшей степени отделенным или оторванным от тела. Тело ощущается скорее как объект среди других объектов в мире, чем центр собственного бытия личности. Вместо того, чтобы быть центром своего истинного Я, тело ощущается как центр ложного Я, на которое отделенное, бестелесное «внутреннее», «истинное» Я смотрит с нежностью, удивлением или, в зависимости от ситуации, с ненавистью.

Подобное разведение Я и тела лишает невоплощенное Я непосредственного участия в каких бы то ни было аспектах мирской жизни, посредником которой служат исключительно телесные ощущения, чувства и движения (выражения, движения, слова, действия и т. д.). Невоплощенное Я, как созерцатель всего, что делает тело, ни в чем не участвует непосредственно. Его функции сводятся к наблюдению, контролю, критике vis-a-vis (всего того, что переживает и делает тело, а также к тем операциям, о которых обычно говорят как о чисто «ментальных»). Невоплощенное Я становится гиперсознанием. Оно пытается утверждать свои собственные образы. Оно устанавливает взаимоотношения с собой и телом, которые могут быть очень сложны.

В ранних произведениях 1960—1970-х годов зреют «Шатуны» – роман, который и сам писатель определяет «по ведомству психопатологии». Но и в этом романе, и в рассказах всегда присутствует подтекст, который гласит: герои и вся в них изображенная жизнь больше соответствуют действительности, чем благообразные реалистические картины бытия. Да и миры патологической психики так ли уж далеки от нормальных? Так в конце XX века разверзлись андреевские беспредельности: из подсознания – в засознание. И так замкнулись кафкианские «норы» до размеров «тела» и масштабов «горла». И так продлилось сартровское «существование».