Электрические тела
Шрифт:
– Вам следовало позвонить мне, прежде чем ее увольнять. У этой женщины нет никакой поддержки, никаких денег...
– Послушайте, мистер Уитмен, вы должны кое-что понять. – Она говорила гнусавым, полным досады голосом женщины, которая выживает в глубинах бюрократической корпорации, ненавидя каждую минуту своей работы. – Я просто делаю свое дело. Вы там высоко, на тридцать девятом, и вам все едино. Наши девушки должны работать быстро. Быстро и без ошибок. Я каждую неделю получаю приказ повысить производительность. Мне нужны хорошие работники. Вы бы не стали брать на работу безнадежно плохого человека, так почему это должна делать я?
Она дала мне телефон Долорес Салсинес и повесила трубку. Я не знал, следует ли мне звонить Долорес: она может стыдиться того, что ее уволили.
– Ну, может, она и здесь, и опять-таки, может, и не здесь, – как-то неопределенно ответил мужчина.
– В смысле?
– Я не знаю всех, кто тут живет, приятель. Я и сам-то здесь всего две недели.
– Что это за место? – спросил я.
– Гостиница, приятель, – усмехнулся мужчина. – По крайней мере, так говорят.
– А как она называется?
– Не знаю. Как-то называется.
– Где она находится?
– Дайте-ка подумать... – Я услышал бульканье подносимой к губам бутылки. – Ага, так... Верно. Я почти уверен, что мы примерно рядом с углом Сорок третьей и Восьмой авеню.
Недалеко от Таймс-сквер. Наверняка это один из разрушающихся домов, где находят пристанище постоянно сменяющие друг друга бродяги, пьяницы, беглецы, солдаты в увольнении и так далее. Большие сверкающие «кадиллаки» и лимузины в нерабочие часы плывут по этим улицам, а двумя-тремя авеню восточнее ночами неплохо зарабатывают проститутки, и лучи утреннего света падают на смятые прозрачные презервативы, усеивающие тротуары. Многие из них посередине обведены кольцом помады.
– Послушайте, – сказал я ему, – вы бы вспомнили эту женщину, если бы видели. С ней ребенок.
– Она черная?
– Похожа на латиноамериканку, но, может, немного и черная. Точно не знаю.
– Так она красотка, парень? – Голос квохчуще засмеялся. – Здесь много траханых красоток, парень. Сиськи так и трясутся. А уж сосочки бы я так и трогал...
Мужчина захохотал и закашлялся. Я услышал, как вошла Хелен и положила передо мной несколько писем на подпись.
– Я просто спросил, не видели ли вы ее.
Смех резко оборвался.
– Кто, на хрен, знает?
– А вы не могли бы посмотреть? Поспрашивать?
Хелен изумленно посмотрела на меня и ушла.
– Если тебе кто-то здесь нужен, то придется самому идти спрашивать. Хрен я стану колотить в чужие двери – так и пристрелить могут.
Голос исчез, и связь оборвалась. Я позвонил снова. Ответа не было. Я встал, взял пальто из стенного шкафа и сказал Хелен, что буду какое-то время отсутствовать.
– Куда вы идете? – спросила она.
– Просто на улицу. Похожу, поговорю с Богом.
Она посмотрела на меня с терпением, которое было одной из причин, по которой я взял ее на работу.
– Миссис Марш прислала вам бумаги, чтобы вы подготовились к поездке в Вашингтон в понедельник.
– Я этим займусь, – пообещал я.
– Джек, разве у вас есть время...
– Черт, сколько их?
Она протянула мне папку в пять пальцев толщиной – не меньше шести или семи сотен страниц меморандумов, писем и отчетов.
– За кого Моррисон меня принимает? – спросил я.
Хелен смотрела на меня, и глаза у нее чуть слезились, словно она знала что-то такое, чего не знал я. Она была женщиной умной, она видела надвигающиеся перемены, она обедала с другими референтами. У них была своя система распространения сплетен, они печатали конфиденциальные письма и важные документы, они знали, кто с кем разговаривает.
– Миссис Марш сказала, что за вами приедет его машина. Она сказала, что вам ни в коем случае не следует рассчитывать на то, что он прочтет бумаги.
– Я прикрываю его задницу?
– Она только сказала, что это – все бумаги и...
– Ясно, хорошо, – прервал я ее. – Вы знаете, что Моррисон сорвал меня с переговоров?
Она кивнула. Я спрятал папку в портфель.
– Хелен, у вас есть какие-то соображения о том, что они со мной делают?
– Нет. – Она посмотрела на меня. – Извините.
– Дайте мне знать, если выясните, – попросил я ее. – Мне нужны интересные теории.
В коридоре я увидел Азада Ру Аду, нашего консультанта по инвестициям. Порой его жирное тело можно было заметить
– Привет, Азад, – сказал я, когда он прошел мимо меня.
– Да, да, – мрачно пробормотал он себе в бороду, не глядя на меня. – Спасибо.
Ему платили что-то около миллиона долларов в год за то, что он играл деньгами Корпорации против доллара, покупая и продавая немецкие марки, иены, гонконгские доллары, фунты, евродоллары, швейцарские франки – ту валюту, которая обещала наибольшую прибыль. Но никто точно не знал, что именно он делает, – только что он допоздна сидит у себя в кабинете, ведя переговоры с Токио, Нью-Дели, Кувейтом, Гонконгом, Сеулом. Ходили слухи, будто он чуть ли не совершил нападение на тихую секретаршу, работавшую этажом ниже, когда она отказалась с ним встречаться. Работавшие внизу секретарши, некоторые из которых были с улиц Гарлема и кое-что знали о мужском самолюбии, прозвали его «Ду-ду», и стоило ему прошествовать мимо них, распространяя вонючий шлейф французского одеколона, как они начинали шататься на своих шпильках и смеяться до слез. Я не сомневался в том, что Аду каким-то образом вовлечен в махинации Моррисона и ищет способы, с помощью которых в случае необходимости можно было бы путем тайных сделок спрятать пару сотен миллионов долларов от «Фолкман-Сакуры». И я откровенно подозревал, что Моррисон слишком доверяет хвастовству и таинственному акценту Аду, этого Киссинджера Корпорации. С ним было что-то не так – как и с другими, как и со мной, наверное: только в этом случае и можно было работать на тридцать девятом этаже. Очередной урод. Этаж был ими полон – и я был одним из них.
Я прошел прямо через Таймс-сквер, мимо скрытых порнодворцов, где положительные, деловитые мужчины в костюмах и с обручальными кольцами кончали в отдельных кабинках, мимо роскошного убожества, религиозных психов и расистов с громкоговорителями, донимающих толпы белых туристов, мимо угольно-черных нигерийцев, торгующих поддельными часами и фрагментами африканской культуры промышленного производства. Мимо перуанцев в традиционных черных шляпах и ярких домотканых одеяниях, только что спустившихся с облаченных в тучи гор и все еще казавшихся невинными. Один Бог знает, зачем им понадобилось приезжать в Манхэттен. Над Сорок четвертой улицей висел гигантский телеэкран, показывавший какого-то голого по пояс черного парня в разорванных джинсах, танцевавшего дикий танец. Его девичья задница и сильная спина изгибались в противоположных направлениях. Кажется, он был одним из восьми музыкальных логотипов Корпорации. Половина наших музыкальных талантов не способны петь в обычной звукозаписывающей студии, а некоторые – просто хорошие синхронисты. Но выглядят они отлично. Их так много и они настолько быстро меняются, что я не в состоянии их запомнить. Их первый альбом становится платиновым, приносит им миллионы, дом в престижном Бел-Эйр, может, даже сезон в телешоу, волну нездоровой популярности – а завтра никто уже не помнит их имен. Корпорация действует умно: приобретает талант на пике его популярности и избавляется от него до падения. Кажется, отделу музыкальных развлечений даже удалось создать формулу расчета роста и падения в американской поп-музыке, и с помощью этих цифр они оценивают положение исполнителя на кривой его карьеры. И этот метод работает. Музыкальный отдел зарабатывает примерно 250 миллионов долларов в год. Парень, который его возглавляет, итальянец из Нью-Джерси, прошедший через Голливуд, совершенно не разбирается в музыке, но умеет находить таланты. Очень хорошо разбирается в людях, знает в Лос-Анджелесе всех. Совершенно безжалостен. Сейчас мы радуемся тому, что несколько лет назад не подписали контракт с Майклом Джексоном: годы больших денег у него уже позади, а впереди – годы дури. Когда-нибудь над ним будут смеяться, как сейчас смеются над Джоном Траволтой. И с Мадонной то же самое. Очень скоро она станет жалкой старой шлюхой сорока лет, и когда она будет мастурбировать, это будет мерзко.