Елена Белякова. Русский Амаду, или русско-бразильские литературные связи
Шрифт:
Особенностью третьего периода также является то, что появилось несколько новых переводов Жоржи Амаду, давно известных российскому читателю: "Тереза Батиста" в переводе Л. Бреверн и "Исчезновение святой" в переводе А. Богдановского. Ранее оба произведения были опубликованы в переводе Ю. Калугина.
Что касается новых имен, то их всего четыре: Нелсон Родригес, Паулу Коэльо, Моасир Скляр и Клариси Лиспектор. Нелсон Родригес представлен всего лишь фрагментом пьесы "Семеро котят" во втором номере "Латинской Америки" за 1998 год. Причины, по которым именно этот автор был представлен в журнале, посвященном Бразилии, объясняются во вступительной статье Е. Васиной "Драматург, новатор, психолог" (422). "Ярый
"Родригес, находясь под явным влиянием юнговских идей о "коллективном бессознательном", обращается к постижению архетипических моделей поведения человека. Герои этих произведений - жертвы собственных страстей. Движимые подсознательными инстинктами, они оказываются не в состоянии побороть те низменные силы, в плену которых находятся их души. Родригес сам характеризовал многие свои драмы как "внушающие отвращение, чумные, зловонные, способные сами по себе вызвать тиф или малярию в зрительном зале" (там же, С.105).
Все это преподносится как "художественное открытие" журналом, который совсем недавно клеймил буржуазную культуру за ее "злобный антикоммунизм", отказывая ей в праве на существование.
На этом знакомство с творчеством Нелсона Родригеса закончилось. Другие произведения этого автора на русский язык не переводились - слишком чужд традициям русской культуры автор, для которого "люди - жалкие насекомые, которые тщетно ищут выхода, тщетно пытаются вырваться на свободу" (422, С.106).
Клариси Лиспектор, очень популярная во всем мире писательница, представлена в 2000 году сразу двумя романами: одним из ранних произведений "Осажденный город" (390) и последним, изданным в Бразилии посмертно, - "Часом звезды" (391).
Из послесловия к "Осажденному городу" переводчицы И. Тыняновой становится понятно, почему книга, увидевшая свет на родине автора в 1948 году, могла появиться в России только сейчас, ведь написана она в "модернистском стиле, с самыми невероятными эстетическими изысками современности" (392, С.274), а "корни эстетики автора" можно найти "во многих философских школах и эстетических течениях - фрейдизме, экзистенциализме, дадаизме, символизме, сюрреализме" (там же, С.272). Переводчица подчеркивает индивидуальность автора, утверждая, что творческую манеру Лиспектор "трудно сравнить с творческой манерой других писателей - бразильских или иных стран света" (там же, С.284), но при этом понимает, что роман, чья образность "решена такими необычными модернистскими средствами" (там же, С.283-284), вряд ли будет воспринят читателем, воспитанным в традиционной русской культуре. Поэтому И. Тынянова пытается "привязать" новое для русского читателя имя к именам уже известным, прежде всего, конечно, к имени Ж. Амаду. В послесловии это имя упоминается трижды. Во-первых, в связи с тем, что процесс рождения города традиционно изображается как в европейской, так и в латиноамериканской литературе, начиная с Диккенса и кончая Ж. Амаду. Во-вторых, с Амаду ее роднит "утонченность художественного и простота, свойственная народному мышлению" (там же, С.284). И, наконец, "можно сказать, что в ней есть и описательная сила Ж. Амаду" (там же). Подобная "привязка" выглядит чрезвычайно искусственной, когда речь идет о таких разных авторах, как Амаду, писателе во всех смыслах народном, и Лиспектор, основная тема которой "неконтактность, некоммуникабельность, несочетаемость" (392, С.275).
Сам язык, стиль, творческая манера Клариси Лиспектор препятствует восприятию ее произведений носителями языка Пушкина и Достоевского. Вот отрывок из " Осажденного города" в переводе
" Глубокий сплав молодой горожанки со своим временем был сплавом древним, возникающим всякий раз, когда образуется поселенье людей, ее история образовала своим напором дух нового города. Бесполезно было бы предполагать, какое королевство представляла она по отношению к новой колонии, ибо труд ее был слишком недолог и почти неприменим: она лишь видела перед собою какое-то "нечто" и отражала в себе. В ней и в лошади отражение было выражением.
По правде сказать, труд довольно примитивный - она указывала на глубокие имена вещей: она, лошади и немногие еще; и позднее вещи будут рассматриваться под этими именами. Действительность нуждалась в этой молоденькой девушке, чтоб обрести форму. "То, что видится" - был единственный стержень ее внутренней жизни; и то, что виделось, стало ее смутной историей. Какая если и открывалась ей самой, то лишь в воспоминании о мысли, пришедшей перед сном. И хоть она и не могла узнать себя в таком открытии тайной своей жизни, она все же направляла ее; она узнавала ее косвенно, подобно тому, как растение начнет вянуть, если поранят его корень. Было предназначено ее маленькой незаменимой судьбой пройти через величье духа, как через опасность, и потом погрузиться в богатство эпохи золота и мрака, а позже и вовсе пропасть из глаз - это и случилось с предместьем Сан-Жералдо" (390, С.22-23)
Вы поняли хоть что-нибудь? И дело тут вовсе не в переводчике. "Час звезды" переводила я сама и даже стала в 1998 году, благодаря этой книге, победителем первого конкурса переводчиков "Современная зарубежная художественная литература", организованного Фондом Сороса (думаю, принадлежность Клариси Лиспектор к модернизму сыграла в этом не последнюю роль). Но как бы лично я не относилась к Лиспектор, я прекрасно понимаю, что ни один русский не будет читать книгу, которая начинается следующим образом:
"Все в мире началось с "да". Одна молекула сказала "да" другой молекуле, и появилась жизнь. Но у этой истории была предыстория, а у предыстории - пред - предыстория, а до этого не было ничего и было "да". Оно было всегда. Я не знаю, какое оно, знаю только, что Вселенная не имеет начала. Но в одном пусть никто не сомневается: простота достигается тяжелым трудом.
Пока у меня есть вопросы, но нет ответов, буду писать дальше. Как же мне начать с самого начала, если все, что происходит в этой истории, давным-давно предопределено? Если до пред-пред-предыстории уже
существовали апокалиптические чудовища? И если эта история не происходила в действительности, то обязательно произойдет. Мысль есть действие. Чувство - реальность. Это нельзя разделить - я пишу то, что пишу. Бог есть мир. Истина - дело интимное и необъяснимое. Наивысшая правда моей жизни непостижима и чрезвычайно сокровенна, и нет такого слова, которым ее можно определить. Мое сердце опустело, лишившись желаний, и сжалось в самом последнем или первом ударе. Острая зубная боль, пронизывающая эту историю от начала до конца, сводит мой рот.
Поэтому мелодия, которую я пою фальцетом, сбивчива и резка - в ней моя собственная боль: я тот, кто взвалил на свои плечи весь мир, и кому нет счастья. Счастье? Никогда не слышал более глупого слова, его придумали девушки с северо-востока, которых тут целые толпы" (391, С.7-8).
И так 15 страниц. Неудивительно, что критика книгу не заметила. Единственный раз повесть удостоилась упоминания в обзоре А. Михеева "Иллюминатор для интеллектуально любопытных". Рецензент считает, что исповедь полуграмотной машинистки Макабеа из Рио- де-Жанейро могла бы вызвать сочувствие у приехавших покорять Москву провинциалок, если бы книга попала им в руки (393, с.7), и, добавлю, если бы они осилили первые 15 страниц. Как бы то ни было, не очень лестная оценка.