Елена Троянская
Шрифт:
— А эта гора, она очень высокая? — спросила Гермиона.
— Да, очень. Высокая и широкая, а ее окружает множество вершин поменьше. Конечно, она не так высока, как гора Олимп, на которую ни один смертный не в силах подняться, но ближе к вершине путника подстерегают и туман, и холод. Вполне можно заблудиться.
В этот момент гостям представили особенное блюдо. Хорошенькая служанка указала на котел, который ввезли на тележке, и объявила:
— Черная похлебка, которой славится Спарта!
Слуга шел за тележкой и разливал похлебку.
Я с детства привыкла к этому очень питательному кушанью и не находила его вкус таким уж отвратительным, однако предпочитала миндальный суп. Черный цвет этой чечевичной похлебке придавала бычья кровь, а резкий вкус объяснялся тем, что в нее добавляли большое количество уксуса и соли. Слуга налил мне похлебки и посыпал сверху козьим сыром. От угощения исходил своеобразный запах, напоминавший тот, который ветер приносит с места только что совершенного жертвоприношения.
Дошла очередь и до Париса с Энеем. Все взоры устремились на них. Они улыбнулись, подняли чаши. Эней сделал глоток, и его лицо исказилось, как от боли. Он держал жидкость во рту и мучительно пытался проглотить, но горло свело судорогой. Парис поднес чашу к губам, выпил ее содержимое залпом, до дна — и поставил на стол пустую чашу.
— Что ж, по праву эта похлебка так знаменита! — сказал он.
Я поняла, что он выпил все одним глотком, чтобы не почувствовать вкуса.
Мать сделала знак слуге:
— Добавки царевичу Парису!
Слуга вновь наполнил чашу.
— Ваша щедрость не знает границ! — сказал Парис, поднял чашу и оглядел пирующих. — А как же вы? Почему я пью один?
Действительно, никто не попросил добавки, хотя мы могли бы выпить еще одну порцию — ведь мы привыкли.
— Хорошо, я составлю тебе компанию! — сказал Агамемнон и поднял свою чашу.
Выхода не было, и Парису пришлось выпить вторую порцию. Я чувствовала, как спазм сжимает его горло, но он справился.
— Великолепно! Молодец! — одобрил Кастор. — Он даже не поморщился.
— Наверное, ты привык к грубой пище, когда жил в пастушьей хижине, — заметила мать, — поэтому похлебка кажется тебе деликатесом.
— Нет, госпожа. Деликатесом она мне не кажется, но вкус своеобразный. А в хижине моего приемного отца питались хорошо — простой, но здоровой пищей. И чем проще, тем здоровее: ближе к плодам, которые боги посылают нам.
— Значит, ты чувствуешь себя в хижине как дома? — спросила мать; ее голос редко звучал так недоуменно и осуждающе.
— Я чувствую себя везде как дома, — ответил Парис. — И даже в такой далекой стране, как Спарта. Это счастливое свойство, не правда ли? Весь мир мой дом.
— Да, это счастливое свойство, — согласился Менелай. — Значит, ты никогда не почувствуешь себя изгнанником.
Наше
— А вот и танцоры! Давайте подойдем поближе, посмотрим танец.
Десять мальчиков, одетых в короткие хитоны, выстроились в ряд, у каждого в руке был мяч. Первый поклонился нам и объявил название танца. Они приехали с Крита. При упоминании о Крите Менелай вздохнул: скоро ему предстояло отплыть туда.
Главный танцор хлопнул в ладоши, и мальчики начали быстро двигаться по кругу, то сходясь, то расходясь, то меняясь местами. Выполняя самые сложные и запутанные фигуры, они бросали друг другу мячи и на лету ловили их, так что танец превратился в разноцветную карусель. Их ловкость в движениях, во владении мячом поражала.
Мы, зрители, образовали свой круг, чуть больший, и я стояла напротив Париса. Его силуэт, почти невидимый в слабом свете факелов, то и дело мелькал среди танцующих.
Танцоры покинули зал, их место заняли певцы с лирами в руках. Поклонившись, они начали свое обычное предисловие: что они недостойны выступать перед такими высокими слушателями и тому подобное. Менелай нетерпеливо махнул рукой, чтобы скорее приступали к делу. Это непременное условие торжественного пира: за трапезой должны следовать развлечения, даже если все устали и не прочь пойти на отдых. Традиция требует развлечений, и чем выше положение гостя, тем обширнее должна быть развлекательная программа.
Певцы стояли прямо, как колонны, приподняв лиры и закрыв глаза. Один за другим они пели сладкозвучные песни об утренней заре, о вечерней заре, о красоте далеких звезд. Парис перебрался поближе ко мне, теперь нас разделяла только Гермиона. Я заметила, что она потянула Париса за руку и показала на лиру.
— Она сделана из панциря черепахи! — прошептала моя дочь.
— Да, конечно, — весело кивнул Парис.
— Это ужасно! Нельзя убивать черепах! — Гермиона говорила слишком громко.
Парис наклонился к ней и жестом показал: «Тише!» — но она не унималась:
— У меня есть ручные черепахи. Люди не должны убивать черепах из-за панциря!
— А как же тогда прекрасная музыка? — спросил Парис.
— Ну и что! И ради музыки нельзя убивать!
Парис опустился на одно колено.
— А где живут твои ручные черепахи? Покажешь мне?
— Они живут в секретном месте.
— Но ты откроешь мне секрет? Я ведь почетный гость.
— Да… Я храню этот секрет только от певцов, потому что не хочу, чтобы они украли моих черепах и наделали из них лир.
— Значит, договорились? Завтра?
— Хорошо. — Гермиона важно кивнула. — Встретимся в полдень, и я покажу тебе.
— А можно, я тоже пойду с вами? — спросила я.
Я ничего не знала об этих засекреченных черепахах.
— Нет. Ты дружишь с певцами, можешь разболтать им.
— Я не дружу с певцами. И никогда не разговаривала с ними.