Елена Троянская
Шрифт:
— Позволь маме пойти с нами, — вступился за меня Парис. — Даю честное слово, она никому ничего не расскажет.
— А ты откуда знаешь? Ведь ты не она!
Я — это она, беззвучно шепнули его губы.
— Ну хорошо, — смилостивилась Гермиона. — Если тебе так хочется, чтобы она пошла…
Наконец-то певцы допели свои бесконечные песни, и мы смогли закончить вечер. В заключение чужеземцы произнесли небольшую речь, затем их примеру последовали отец, Менелай и я. Я просто поблагодарила.
На следующее утро я наблюдала за Менелаем, который выбрал хитон и гиматий из числа принесенных слугой — остальные отложил, чтобы взять на Крит, — и стоял с понурым видом, пока слуга одевал его.
— У тебя плохое настроение потому, что ты не любишь морские путешествия, или потому, что огорчен смертью деда?
— И то и другое.
— Ты должен радоваться, ведь старец завершил свои дни в мире и покое. Помнишь народную мудрость: никого нельзя назвать счастливым, пока он не умер?
— Я помню. Судьба человека переменчива, причем внезапно. А мы неуклонно приближаемся к могиле, уповая сойти в нее без особых страданий.
С улицы доносились весенние звуки: пение птиц, веселые детские голоса.
— Прошу тебя, не будь таким мрачным. Жизнь — это не только страдания и стремление избежать их. Говорят, самый лучший способ отомстить смерти — прожить каждый день сполна, наслаждаясь каждым мгновением.
— Моя дорогая жена, с каких это пор ты стала философом? — улыбнулся Менелай.
С тех пор, как приехал Парис. Я пытаюсь осмыслить это событие, осознать, что происходит со мной…
Я улыбнулась в ответ и пожала плечами.
Менелая ждал трудный день: нужно было подготовиться к отъезду. Вошли его слуги и служанки. Одна из них — хорошенькая девушка — принесла маленькую шкатулку с замком, которая, по ее словам, не пропускала влагу.
— В плавании пригодится, — с улыбкой сказала она.
Я хотела поинтересоваться, почему служанка, которая работает на кухне, дарит подарки царю, но в этот момент получила записку от матушки: она просила меня прийти.
Матушка сидела у себя в комнате, окруженная мотками крашеной шерсти. Вокруг нее стояли плетеные корзины на колесиках, в каждой лежали мотки одного цвета: голубого, розового, красного, желтого и пурпурного. Пурпурную краску получали из тех самых моллюсков, которые собирал Геланор. Я вспомнила тех моллюсков, которых принесла Менелаю: он на них посмотрел, теперь они уже мертвы. Я наклонилась и взяла в руки клубок шерсти, темно-зеленой, как кипарис.
— Какую историю ты хочешь выткать? — спросила я у матери.
— Незаконченную историю нашего рода, — ответила она.
Ее лицо с годами стало круглее и мягче, но сегодня
— И где ты остановилась?
Я подошла поближе к ткацкому станку, чтобы разглядеть рисунок.
— Я остановилась у той черты, за которую не смела переступать, — ответила мать и огляделась, чтобы удостовериться, что мы в комнате одни. — А ты должна остановиться у своей черты. Если не хочешь спутать все нити в нашем семейном узоре.
Моя первая мысль была: она все знает! Вторая мысль: она ничего не может знать, потому что нечего знать, все происходит только у меня в сердце и в воображении. А туда никому не дано заглянуть. Моя третья мысль была: что отвечать на это? Я дала самый простой и пустой ответ:
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Мать встала со стула.
— Не надо, Елена. Ты говоришь с Ледой. С Ледой, а не с матерью — ты понимаешь разницу?
Да, я понимала разницу. Леда — имя, навечно связанное с Лебедем. Я кивнула. Я была разоблачена. Но к счастью, разоблачена матерью, которая пережила подобное, и прежде, чем произошло непоправимое. Ничего вообще не произошло! Так я успокаивала себя.
— Зевс — это другое дело, — говорила мать. — С Зевсом муж вынужден примириться, с Зевсом не поспоришь. Но…
Мать покраснела и продолжила:
— Кто бы мог подумать, что мне придется говорить с дочерью об этом… Изменять нелегко, даже с Зевсом. После этого наша жизнь с отцом — с Тиндареем — стала иной. Он пытался забыть, старался не обращать внимания, но разве это возможно? Скажи, ты сама могла бы не обращать внимания на подобные… поступки мужа?
— Не знаю, — призналась я, хотя понимала, что женщинам полагается не обращать внимания на такие вещи.
— Вот видишь! А тут — не Зевс, всего лишь Парис! Совсем мальчик, и к тому же чужеземец, и, возможно, враг. Я понимаю, он может ослепить женщину, но ты, Елена! Ты должна сохранять ясность ума.
Благодаря Афродите у меня не осталось ума, подумала я. Одни только чувства. Я слабо улыбнулась.
— Да, я знаю, что ты не питала… страсти к Менелаю. В прошлом Афродита разгневалась на Тиндарея. Возможно, она решила отыграться на его дочери. Таковы боги. Но я прошу тебя, принеси ей жертвы, постарайся добиться ее благосклонности. Она услышит твои мольбы и выполнит твое желание.
Нет, жестокая богиня выполняет только собственные желания. Повинуясь непонятному капризу, она призвала меня и наделила своей сокровенной природой. Она исполнила свою прихоть. Теперь я страдаю. Но как сладостны эти страдания! Я вздохнула. Мать проницательно посмотрела на меня.
— О Елена, прошу, не губи себя с этим мальчиком!
Мне хотелось сказать: по крайней мере, он человек, а не… птица! Но я придержала язык. Вместо этого я обняла мать, крепко прижала к себе.
— Мама, — прошептала я, — как плохо, что мы с тобой так похожи. И как хорошо.