Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

— Я же просил написать полностью фамилии, имя-отчество участников инициативной группы, а вы что понаписывали? И как командующий будет с вами разговаривать?

Одна из женщин замахнулась на него зонтиком:

— Да пошел ты, пятый раз переписываем. Предупреждаем, если к обеду командующий не примет, будем брать штурмом, как взяли ваш КПП, — она повернулась к женщинам, — я правильно говорю?

Толпа поддержала громкими возгласами одобрения.

Усатый рослый прапорщик устало обронил:

— А ведь будут, товарищ подполковник, обязательно будут! Они как ринулись на КПП, так мы думали, и шлагбаум снесут. Отчаянные!

Он же проверил мой пропуск, документы:

— Проходите, товарищ подполковник, — и сочувственно

добавил: — Намыкались бабоньки, отважатся на что угодно.

Генерал Плешков выглядел усталым и озабоченным. Крепкий, твердый голос стал словно надтреснутым. Он, не отрываясь от кучи бумаг, молча­ливым кивком ответил на приветствие, тем же кивком указал на стул, через несколько минут поднял голову:

— Как в Минск слетал? Мне доложили, что Грызлову ты не нужен. — Он скомкал прочтенный листок, хотел выбросить его в корзину, затем расправил, прочел еще раз, разорвал на мелкие клочья и произнес кому-то невидимо­му: — Вот так-то надежнее! Тогда не удалось поговорить, извини. Да, жалко, хороший полк теряем. Хотя разве только полк? Давай, рассказывай, чем дышишь?

Мое повествование он воспринял без особых эмоций. Посматривал в окно, за которым все больше усиливался женский гам.

— Вчера говорил Сергею Иванычу, надо принять, а он, знаешь, что ответил? Принять приму, да что я им скажу? Кто знает? Ты говоришь, родственник предла­гает позвать американцев, — и Плешков рассмеялся, — их звать не потребуется, и глазом не успеем моргнуть, как они здесь окажутся. Вот увидишь, еще и афган­ской каши сполна эти господа похлебают! Мы хлебнули, и они захотят попро­бовать, ковбойская жилка взыграет. От «сэсэсэр» ведь один пшик остался, кто им теперь указ. — Он вдруг откинулся на высокую спинку кресла, закрыл глаза, словно к чему-то прислушивался. Под гладко выбритой кожей ходуном ходили желваки, как будто он только что ступил в совсем иной мир, поразивший его, вызвавший в нем протест, и теперь он прилагал огромные усилия, чтобы скрыть эмоции. Таким я видел его впервые, казалось, это уже не человек, а бомба, гото­вая вот-вот прийти в действие, и это состояние при его постоянной тактичности и вежливости, строгости и доброте было поразительно неправдоподобным. — Перестройка, демократия. Благими намерениями вымощена дорога в ад, и этот ад еще впереди. — Он открыл глаза, ударил ладонями по подлокотникам. — Да такой, что не только нам самим, миру станет страшно! Уже сухожилия струнами натянулись. Вот тебя, классного вертолетчика, родина запросто боднула, мол, иди, не мешай. И будет бодать! И не тебя одного! Я каждый день перелопачиваю свою биографию. Спрашивается, к чему стремился, для чего жил? Да и сейчас этот вопрос навис, как топор над головой. Доперестраивались! Государство, которое уважали во всем мире, любить не все любили, а уважать — уважали. Без единого выстрела! Потомки с ума свихнутся в поисках причин. Сотворили политическое цунами, которое в один миг смыло нас с карты мира. Поверь, последствия будут самыми непредсказуемыми, ни для наших глупцов, ни для тех, с чьей подачи все это они сотворили. Рыдать хочется, рыдать от бессилия! Извини, в сентиментальную демагогию ударился. Давай-ка чайку организуем!

Он вызвал адъютанта, и вскоре на столе появился чай с халвой, кото­рую так обожал Плешков. Моложавый, подвижный, словно ртутный шарик, старший прапорщик, не проронив ни слова, разлил чай по пиалам и исчез за дверью, словно и вовсе не появлялся.

— Вот Петровичу проще, — генерал кивнул в сторону двери, — говорит: «А я за вами, как нитка за иголкой». Хороший человек, надежный! Спраши­ваю: «Петрович, пойдем узбекам служить?» А он и глазом не моргнул: «Так точно!» А если тебя спрошу, что скажешь?

Я пожал плечами.

— Знаю, ты не пойдешь. Скажи, пугает неизвестность? Вижу, пугает. А кого она не пугает? Страшно будет, когда сосед на соседа, брат на брата свои ракеты перенацелят.

—

Думаете, до этого может дойти?

— Политическое переустройство — вещь непредсказуемая, а дележ — штука еще более страшная. Исламбеков с тобой разговаривал?

— Да.

С Исламбековым мы встречались сразу после моего приезда из Минска. Узнав, что я вернулся не солоно хлебавши, оживился, обрадовался, сказал, что не стоит мне мотаться по белу свету, и выложил перспективы, среди которых просматривалось и то, что в недалеком будущем бывшие советские среднеазиатские республики вполне могут создать свой экономический, политический и военный союз. «Представляешь, Никитич, какая сила поя­вится на политической арене. Со своей нефтью, газом, золотом, хлопком. И современная сильная объединенная армия. У тебя же летный талант!» Но все его предложения я принимал с прохладцей. «Что же, мое дело предло­жить, — вздохнул Исламбеков, — твое — отказаться».

— Выходит, не уговорил, — генерал Плешков долго водил чайной ложкой по узорчатой фарфоровой кружке. — Мне замминистра предлагают. Мусуль­манство принимать не станем, а служить будем так, как умеем: честно и пре­данно. Недавно читал одного историка. Он объясняет, почему у русских царей, да и не только у них, у турок, иранцев, много еще у кого, вся личная охрана была из чеченов. История не зафиксировала ни одного факта предательства с их стороны. Понимаешь, ни одного! Вот так-то! Когда в Москву вылетаешь?

— Пока молчат.

— Считай, до весны дотянешь, — в его голосе проскользнули нотки гру­сти. — А если мне удастся сохранить полк, останешься?

— А Г аврилов?

— Гаврилов? — переспросил Плешков. — О Гаврилове позабочусь, пусть это тебя не смущает. Да, я слышал, выпивает он, и притом, крепко. Ладно, для истории это, как говорят электрики, «ноль по фазе». Нас заботят другие вопросы, скажу откровенно, мне жаль расставаться с тобой, Лунянин. Наде­юсь, Москва тебя не погубит.

Через несколько дней в полк пришло долгожданное сообщение, что меня вызывают в Москву для рассмотрения вопроса о переводе.

***

Летели транспортным самолетом. Набралось таких, кто искал счастья в российской армии, еще человек тридцать, от усатого старшего прапорщика из комендантской роты до полковника и командира мотострелкового полка. Народ малоразговорчивый, каждый жил своими проблемами и нес их в себе, как нечто совершенно личное, только ему известное. В другие времена этот народ обязательно нашел бы о чем поговорить, пошутить, и я наверняка за весь перелет наслушался бы самых разных анекдотов, на которые военный люд всегда горазд. Но здесь сама жизнь превратилась в сплошной анекдот. Полковник, немного старше меня, поудобнее устраиваясь рядом на тюках с каким-то имуществом, угрюмо обронил:

— Раз пять перебрасывали: то к узбекам, то обратно, то к узбекам, то обратно. Узбеки уже мне и полковника присвоили. Спрашиваю, в каком звании лететь? Лети, говорят, полковником, а там разберутся. Тошниловка, брат, тошниловка.

До самого приземления он больше не проронил ни слова.

Старший прапорщик постоянно деловито посматривал на два огромных ящика. Когда борттехник спросил, что в них, усмехнулся в густые усы:

— Бакшиш!

— Лучше бы перевел его в размеры кошелька.

— Ничего, и с этим хлопот не будет. Как сказано, так и сделал!

Он похлопал здоровенной ладонью по ящику:

— Там разберутся! Думал по железной дороге, так ведь таможня до нитки оберет. Да еще на заметку возьмут. Вот и думай потом: доедет, не доедет. Здесь все надежно, как в солдатском вещмешке: что положил, то и достал. Плешков помог, а так бы помытарился. — И подмигнул мне: — Все будет хорошо, товарищ подполковник. Родина все-таки. Я пятнадцать лет отслужил по всей Средней Азии, а помереть хочу на родной Орловщине. Сушеные дыни любите? Я люблю. Успокаивает, жуешь себе — и всех делов.