Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

Услышав про Афганистан, он вздохнул:

— И я там был. Два года кандагарился-парился. Хотя, как теперь поду­маю, так это самые светлые годы. Почему, и сам не пойму.

На вокзале он крепко пожал руку:

— Удачи тебе, подполковник.

***

Если Москва была похожа на блестящую обертку от съеденного сникерса, то Брянск своей серостью и унынием больше подходил под туалетную бума­гу, которой эта самая Москва воспользовалась и затем бросила в мусорное ведро.

Даже в лучах весеннего солнца город выглядел угрюмым и уже на при­вокзальной площади попытался окатить меня грязной

талой водой из огром­ной лужи, в которой плескались воробьи, голуби, резво взмывавшие в небо от каждой машины и здесь же возвращавшиеся обратно. Особенно их много было у продавщиц семечек, которые оккупировали одну из автобусных сто­янок, видимо, потому, что над ней был достаточно вместительный навес. Милиционер подсказал мне, как лучше добраться до штаба корпуса:

— С таксистами не связывайтесь, узнают, что в городе впервые, столько накрутят, что билет до Москвы и тот дешевле будет. Автобусом куда проще.

В штабе корпуса к моему появлению отнеслись с полным пониманием, вежливо дав понять, что такие вопросы решаются не одним днем. Ознакомив­шись с предписанием, добродушный полный майор пояснил:

— Поживете с недельку в гарнизонной гостинице, за это время мы что- нибудь подберем, подыщем.

— Сиднев сказал, что.

— Сиднев в Москве, мы в Брянске, и он из другой оперы. Скажите спаси­бо, что не открестились от вас. Вот командующий вернется, будем говорить. Без него. сами понимаете.

В гостинице администратор, пышногрудая, с круглым лицом в обрамле­нии светлых кудряшек, на котором лучились голубые глаза, женщина, долго, с каким-то тешащим ее душу наслаждением перечитывала написанную май- ором-кадровиком записку о моем заселении, выдала мне несколько разных бланков: «Заполняйте», и, положив грудь на стойку, стала наблюдать за тем, как я заполнял их.

Выдавая ключ от номера, строго сдвинула подкрашенные брови:

— Чтобы никаких женщин!

Я улыбнулся:

— Так уж никаких.

— Да, никаких, кроме обслуживающего персонала: уборка, приборка. Ну, если пожелаете, чай.

— На двоих?

Она опять сдвинула брови, но глаза улыбались:

— Почему вы все в командировках такие непонятливые, я же сказала, никаких женщин. — И уже вдогонку добавила: — Если что надо подстирнуть, не стесняйтесь, говорите, правда, за отдельную плату.

Весь вечер я пытался созвониться с Чирчиком, но ничего не получалось. Администраторша, томно потянувшись, сказала, что это куда проще сделать завтра с переговорного пункта.

— Елена Леонидовна, кто это вас так соблазняет, — раздался голос из полутемного конца коридора. Это был тот самый майор-кадровик, который порадовал меня перспективой гостиничной жизни. — А, это вы! А я слышу, наша Леонидовна все «ха-ха» да «ха-ха».

— Уж так и «ха-ха», — глаза у Елены Леонидовны стали еще лучи­стее, — вот сообщаю новому постояльцу, как установить связь.

— Ну и как, сообщили?

— Естественно, — и она посмотрела на майора так, как смотрит сытая кошка на остатки недоеденного сыра.

— Леночка, я ему предложу более выигрышный вариант, а ты сообрази нам перекусить. Засиделся на этой чертовой службе, оголодал.

— Так уж и оголодал, — жеманно подернула плечом Леночка.

Оказалось, что он уже около года жил в гостинице, а до этого служил в ГСВГ. Служил в управлении кадров одной из танковых

армий. Когда танки­стов вывели, его сунули в Брянск.

— Почему сюда, здесь только и догадался. Корпус «пэвэошный», раньше был кадрированный, а теперь разворачивается по полному составу, создается новая зона действий ПВО по границе с Прибалтикой, Белоруссией, Украиной. Вот в него и пихают всех, кого Москва ни предложит. Хорошо, что еще так обо­шлось, а то мог бы и вовсе пролететь, как фанера над Парижем. Одно плохо, с квартирой никаких перспектив, разве что кого-нибудь отправят подальше. Семья у тещи, в Смоленске, а я здесь. Слушай, есть одно тепленькое местеч­ко, в Орле. И город ничего, и должность для тебя подходящая, по крайней мере, не капитанская. Я перед полковником заброшу пару слов.

Мы просидели до полуночи. Разговор завершился тем, что майор подска­зал, как дозвониться до семьи по военной связи, и обещал содействие.

— К тебе будет одна маленькая просьба, — он вздохнул, — стыдно об этом говорить, но я на такой мели, что не знаю, как дожить до следующей зарплаты, выручай.

Пришлось выручать.

Последующие дни прошли в вынужденном безделье, и я вспомнил, что где-то в Брянске жил школьный товарищ Витя Коленкович, прекрасный фут­болист. Мы защищали честь родной Крестыновской школы на самых разных соревнованиях. Вите пророчили большое футбольное будущее. Особенно ярый поклонник его таланта, председатель колхоза Никеенко, здоровенный, ухватистый мужик, который на спор снимал с машины двухсотлитровую бочку с пивом и под громкие возгласы одобрения целой толпы регулярных посетителей переносил ее в буфет сельповской столовой, говорил: «Такой хлопец растет, так играет, любо-дорого посмотреть. Я найду, куда его опреде­лить». Он на своем уазике по всей области сопровождал автобус с колхоз­ной футбольной командой, в которой одна треть была учениками старших классов, и лично выплачивал премиальные за каждую выигранную встречу, сопровождая выдачу словами: «Спасибо, что поставили «Дружбу народов» на колени», или «Спасибо, что укоротили усы чапаевцам».

Он договорился, за Витей приезжали из Минска представители какого-то спортивного общества, но Витя уехал в Брянск, где жила старшая сестра, и там остался.

Грязный, облупленный подъезд двухэтажного дома с незакрывающимися дверями, где вместо стекол были приколочены квадратики белой крашеной фанеры. На стенах еще кое-где сохранилась темно-синяя краска, как свиде­тельство былого благополучия, из дальнего угла под лестничной площадкой доносились мяуканье, фырканье, писк и терпко пахло кошачьими фекалиями. Измятые пачки сигарет и неприличные надписи завершали подъездное бытие.

На мой звонок дверь сразу открылась и высунулась мальчишечья мор­дашка:

— Вы к кому? — глаза уставились на мой целлофановый пакет.

— К Коленковичам.

— Так мамы еще нет.

— Я к папе.

В глазах парнишки мелькнул испуг, он закричал:

— Катя, Катя, иди сюда!

Девчушка лет пятнадцати с подкрашенными глазами, губами, ногтями, легонько отстранила мальчишку от двери, сопроводив его словами: «Ладно, сама разберусь», — и пытливым взглядом прошлась по мне, как проходят утюгом по кофточке, которую собираются надеть на дискотеку. Мне стало не по себе от этого жесткого, оценивающего, далеко не детского взгляда.