Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

— Как же он так смог?

— Так и смог. Рымашевский товар из Польши, а Васюня машины подержан­ные из Германии. Мастерскую свою открыл.

— Это где же?

— Там, около старой трансформаторной подстанции. Люди говорят, что он свой «Знак Почета» Рымашевскому за хорошие деньги продал и с этого начал. Пригонит, подновит и на продажу. Он же бывший колхозный бригадир, в техни­ке разбирается. Хотя, какое там разбирался, у него Иванко Матрунин да Денис Дудариков ишачат. — Мать смотрит в окно, выключает свет. — Пойду гляну, как бы Анюта с лавки не упала. — Вернувшись из кухни, продолжила: — Квартиру в

городе купил. Мастерскую, говорят, на брата переоформил и живет себе припе­ваючи. Мы у него денег на новые подсвечники в церковь просили, так он такою беднотою перед нами выставился, что стыдно и рассказывать. И когда душа у человека иссохла?

***

Дождь поутих. Над Крестыновом в облачной рваности появились голу­бые дыры, в которые с оглядкой прокрадывался солнечный луч, подчеркивая, что днем в осенней унылости улица еще больше постарела. Ночью этого не видел. Вот два дома с заколоченными окнами, там сараи пошли набок, давно позабыв о хозяйской руке. Асфальт где продавился, где вздыбился, а где и вовсе блестел ямами, наполненными холодной водой. Мать их старательно обходила, негодовала:

— Как начали перекупщики за бульбой приезжать, так своими фурами все улицы угробили: ни пройти, ни проехать. Ты хоть свою машину не продал? И не продавай. У кого машина, тот хоть как-то еще двигается...

Она говорила так, словно мой перевод уже состоялся или состоится обя­зательно, и это она не подвергала сомнению. Еще в Минске на вокзале в ожи­дании поезда взял газету. В рекламной странице чисто случайно наткнулся на объявление: «Куплю ордена, медали, старинные деньги, иконы». Крамольная мысль: «А что, если.» застряла в голове и не давала покоя. Подумал, приеду, позвоню этому коллекционеру, узнаю расценки.

— Сынок, ты бы под ноги смотрел, а то идешь как попадя. Все лужи твои, — упрекнула мать, — принесем людям мокроты в хату, прямо неудобно.

У высокого забора из оцинкованного листа мать остановилась, осмотре­ла обувь, провела подошвами резиновых полусапожек по траве и нажала на черную кнопочку электрического звонка на железном столбе. По ту сторону исходил громкой злобою пес.

— У них не собака, а сущий дьявол, — мать еще раз нажала на кнопоч­ку, — хоть и на цепи, да все равно страхом пробирает.

От кирпичного дома, крытого такой же цинковой жестью, с большой застекленной верандой донеслось:

Кто?

— Верка, это я, тетка Маруся, вот сын приехал, хочет попользоваться вашим телефоном!

— Проходите, я собаку на короткую цепь посажу.

И на калитке громко щелкнул электромагнитный замок.

— Кто к нам пожаловал? — из полуоткрытой двери в просторную прихо­жую, хорошо и со вкусом обставленную, выглядывало сморщенное, похожее на печеное яблоко лицо.

— Ну, тебя еще не спросили, вечно высунешься, не дашь с людьми пого­ворить, — и хозяйка собралась прикрыть дверь в соседнюю комнатку, но лицо уперлось и не хотело прятаться.

— Чего ты мне рот затыкаешь, чего? И так как в тюрьме бедую.

— Началось, — негодующе произнесла хозяйка, — скажи еще, что тебя не кормят, не поят, спать не дают.

Старушка упрямо не давала закрыть дверь в свою комнатку.

— Это ты, Маруська, видишь, что они со мною делают, свежего челове­ка только по телевизору вижу, а так, чтобы поговорить.

Вот дожилась так дожилась, никому я, Маруська, не нужна, смогли бы, так живой в могилу закопали, антихристовы дети.

— Мать, ну что ты такое говоришь, не позорь.

— Вы и так опозорились, на грошах помешанные. я вам.

Хозяйке все же удалось отправить старушку за дверь и повернуть ключ в замочной скважине.

— Так оно спокойней будет, а то ведь не даст позвонить. Как кто придет, так обязательно встрянет и начинает учить уму-разуму. Тетя Маруся, давайте в залу пройдем, а Коля пусть телефонует. На межгород через ноль, а потом восьмерка, — пояснила она.

Несколько раз набрал номер коллекционера, но из белой трубки все время доносилось пипиканье, оповещавшее, что номер занят. Подумал: «Востребо­ван человек!»

В боковую дверь громко стучали, и оттуда донеслось: «Открой, кому говорят, открой, а то милицию вызову! Мне с Маруськой надо поговорить, открой!» — опять стук. Под это грозное требование во двор въехала машина, послышались радостное повизгивание собаки, веселый громкий мужской голос: «Мухтарик, это кто тебя так коротко зацеповал? Хозяйка? Ну, сейчас мы ей выделим по полной норме».

В прихожую вошел Рымашевский, высокий, рыжеволосый, в кожаной куртке и новеньких джинсах:

— О, у нас, оказывается, гости! Никак пан Лунянин пожаловал? Каки­ми судьбами? Сколько лет все мимо да мимо. Почему на столе пусто? Где хозяйка? Верка, Верочка, почему на столе пусто? — Он энергично сбросил кожаную куртку, повесил на стул. — Так с гостями никто не поступает, а Рымашевские тем более. — И не дожидаясь жены, несуетливо, но быстро доставал из огромного холодильника котлеты, уже нарезанные сыр, кол­басу. Оттуда же извлек запотевшую бутылку, пояснил: «Виски, шотланд­ское!»

— Вот теперь и разговор пойдет как по маслу. Ну что? По маленькой! — налил в хрустальные рюмки. — Первая — за встречу! Хороший напиток, когда в Польше первый раз попробовал, сказал, что на другой не променяю, даже на коньяк. Нет, в Польше виски не очень жалуют, там водка «Выборова» и все, а мне понравилось. Легло на душу. Так, между первой и второй, как говорят в народе, чтобы и пуля не просвистела. Ты ешь, ешь, — и подсовывал поближе тарелки с закуской, радостный и довольный своей щедростью. — В Ташкенте виски пьют, или о нем и не слышали? Как их там, калмыки, узбеки, таджи­ки, чем они угощают? У них свое, у нас — свое! Я так понимаю, тебя сюда не радость привела? Хотя чего спрашиваю, на твоем лице написано! Будешь еще? Не брезгуй! Школу ведь одну заканчивали, по одним улицам бегали, под одним дождем мокли. Я понимаю, у тебя в армии авторитет, писали про это, а для меня ты свой, просто Колька с Залома. Ты не обижайся.

Рымашевский говорил и говорил. Самодовольство сквозило в каждом его движении, начиная с поднятия налитой рюмки до нанизывания на вилку куска сухой колбасы. Он в родной деревне уже причислил себя к категории тех, кого слушают, чье мнение главное, а остальные или должны выслуши­вать, или убираться восвояси. И я был для него интересен как человек, кото­рый и понятия не имеет о возможностях, какими обладал хозяин, и главное, чтобы человек почувствовал, понял, восхитился им и. позавидовал. Мое равнодушие его только распаляло, даже слегка злило.